«И ВСЁ-ТАКИ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ»

Она снова прилетела в Кызыл. И поехала в Чадан – к руинам храма Устуу-Хурээ, с которыми ее жизнь связана вот уже 22 года.

Зачем ей, по национальности – еврейке, по прописке – москвичке, этот буддийский храм в тувинской степи? Кто она – и сейчас, в свои семьдесят пять лет, красивая женщина с необычным именем – Вилля Емельяновна Хаславская?

«Изменить свое имя – это отказаться от себя»

– Вилля Емельяновна, что означает ваше необычное имя?

– Я родилась в те годы, когда детям давали новые имена, в соответствии с духом времени. Среди моих сверстников было очень много Кимов – Коммунистический Интернационал Молодежи. Были Вилены – Владимир Ильич ЛЕНин, Сталины. Дети носили имена Радий, Вольт и даже Электрификация.

И мои родители, комсомольцы, тоже дали мне соответствующее имя: Вилля – Владимир Ильич Ленин, по первым буквам. А второе «л» – для благозвучия.

– Многие потом, вырастая, меняли свои так опрометчиво данные родителями идеологические имена. А у вас не возникало желания сменить его на что-то нейтральное?

– Например, Валя? Да, это было бы проще и понятнее. Но изменить свое имя – это как бы отказаться от себя. Это же не волосы перекрасить в другой цвет. Так 75 лет и живу с данным родителями именем.

– А кто ваши родители?

– Отец – Емельян Абрамович Хаславский – военный врач. Я ношу его фамилию, так как в браке не состояла. Сейчас я предполагаю, что отца на самом деле звали как-то по-другому: не Емельяном, а, возможно, Эммануилом. В двадцатые годы активно шел процесс ассимиляции евреев, долгие годы живших в так называемой «черте оседлости» – в известной изоляции. Очень многие меняли свои имена на русские. Так Голды стали Ольгами, Ханы – Аннами, Борухи – просто Борисами. Но теперь уже об этом спросить некого.

Мама, Эсфирь Львовна, всегда носила свою девичью фамилию – Комм. Всю жизнь, с юности до самой смерти, работала. К сожалению, ей не удалось получить высшее образование, так как нескольких классов трудовой школы (нечто вроде ПТУ) было недостаточно для поступления в вуз. А на рабфак ее не приняли, так как происходила она из Чернигова, который считался сельскохозяйственным районом, а на учебу направляли молодежь преимущественно из районов промышленных.

Отец же после рабфака окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде. Там я и родилась. И очень гордилась в детстве тем, что родилась в клинике этой академии. Потом отец получил назначение в санчасть летного полка – в Воронежскую область. В середине тридцатых, после столкновений на КВЖД (прим. авт.: Китайско-Восточная железная дорога), полк перевели в Забайкалье, в Нерчинск. Так в четырехлетнем возрасте я попала в Сибирь, где мы прожили несколько лет. Помню, долго хранила сделанного из уральского камня льва, которого мне подарили ехавшие с нами в поезде красноармейцы.

А в тридцать восьмом году мы с мамой и младшей сестрой, которой едва исполнилось шесть месяцев, переехали к маминым родным в Чернигов.

В Чернигов мы вынуждены были переехать, потому что отца арестовали. Посажен он был за халатность по организации противопожарных мероприятий: в военном санатории, который он возглавлял, случился пожар. Слава Богу, ему не приписали диверсии или еще чего похуже, ведь это был тридцать седьмой год… Отец рассказывал, что когда сидел в общей камере, по ночам раздавался лязг замков и никто не знал: кого вызовут и вернется ли вызванный назад.

– Отец вернулся?

– Вернулся. Дали ему четыре года. Он отсидел три и вернулся. Его восстановили в армии, хоть и с понижением в звании, и дали комнату в Москве, что было чудом по тем временам. Так что с сорокового года я – москвичка.

Смешная история произошла у нас со справкой, дающей право на эту четырнадцатиметровую комнату. Справка хранилась в папке, в ящике дивана. Был у нас такой диван – с высокой спинкой, полочкой. В доме, построенном в середине тридцатых годов, были деревянные перекрытия и водились мыши. Одна из них устроила гнездо в ящике дивана и изгрызла в мелкие клочки эту бесценную справку, сделав из нее уютную подстилку. И вот я помню, как отец с мамой старательно наклеивали эти клочки на лист бумаги, но так и не смогли восстановить важную подпись какого-то начальственного чина.

Наш пятиэтажный дом стоял на улице Мытной, в коммунальной квартире жили три семьи. Общая кухонка – четыре с половиной метра, но жили очень дружно. В самой маленькой, десятиметровой комнате, жили молодожены, инженеры – очень милые Ашхена Михайловна и Федор Федорович. Она армянка, он немец, по паспорту Фриц Фрицевич.

Когда объявили о начале войны, бедный Федор Федорович сделался белый, как стенка. Он понимал, чем это ему грозит. Действительно, его, как и всю его московскую интеллигентную семью, депортировали, отправили куда-то в лагеря, потом на поселение. Она долго-долго его ждала. Но так и не дождалась.

– О том, что перенесли во время войны при «переселении народов» советские немцы, мы уже беседовали с героем одного из интервью – Анатолием Наглером. А вот тема «война и евреи» резанула меня в одном из стихотворений Бориса Слуцкого, которое так и называется «Про евреев».

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

 

Евреи – люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в райкопе.

 

Я все это слышал с детства,

Скоро совсем постарею,

Но все никуда не деться

От крика: «Евреи, евреи!»

 

Не торговавший ни разу,

Не воровавший ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

 

Пуля меня миновала,

Чтоб говорили нелживо:

«Евреев не убивало,

Все воротились живы!»

 

– «Все воротились живы…» (Замолкает.)

Отец погиб 23 июля 1943 года. Под Воронежем, на станции Россошь. Мы в это время были в эвакуации в Омске.

Погибли два моих двоюродных брата – сыновья тети Сони. Старший Боря Поляк – на флоте. А младший, Толя, с которым я была особенно дружна, ушел на фронт, еще даже не окончив школу, и погиб под Сталинградом. Младший мамин брат Борис был в партизанах, пришел в Чернигов с заданием, но его выдали. Фашисты его повесили.

Пятый пункт

– Ощущала ли девочка из еврейской семьи проявления антисемитизма?

– Хо, хо! Еще как ощущала. В школе – изредка, на бытовом уровне. Но в сорок восьмом году я окончила школу и поступала в московский полиграфический институт, на факультет художественного редактирования. У меня был сильный рисунок и абсолютно проходной балл, но я не поступила. Меня не приняли в институт ни по основному списку, ни по дополнительному, куда включили даже еле набравших троечки. Я просиживала очереди в разные кабинеты. И в каждом кабинете мне задавали вопрос: «Кто вы по национальности?» Я отвечала: «Еврейка». И все. Больше меня уже ни о чем не спрашивали.

– Не помогло даже то, что вы – дочь погибшего на войне офицера?

– Нет, какое это имело значение по сравнению с национальностью. Через год я поступила на вечернее отделение Московского государственного университета, на искусствоведческое отделение исторического факультета. Мамина зарплата была крохотная, пенсия, которую я получала за погибшего на войне отца, пропала – ее выплачивали только учащимся очных отделений. Осталась только пенсия на младшую сестру. Мне нужно было искать работу. И четыре года меня никуда на работу не брали.

Помню, однокурсница, работавшая в архитектурной мастерской, привела меня в свой отдел: им очень нужны были чертежницы. В отделе меня приняли очень хорошо, сразу же определили, какую работу мне поручат. Но надо было идти в отдел кадров – с многостраничной анкетой. Говорю: «Меня не возьмут». «Что вы, не может быть, вы же нам полностью подходите!»

Я оказалась права. Кадровик – отставник с каменным лицом и оловянными глазами – дальше первой половины первой страницы анкеты и смотреть не стал.

– Графа «национальность» как раз и стояла в первой половине – пресловутый «пятый пункт». Как у Высоцкого: «Говорит, что за графу не пустили пятую»?

– Да. Впрямую, конечно, об этом не говорили, находили другие аргументы, например: «Вы учитесь, это будет мешать работе». Вот так…

Так что на первую штатную работу мне удалось устроиться только в 1953 году, после смерти великого вождя и отца всех народов.

Соответственно и жили. Я помню, как мечтала: начну работать и буду покупать себе в университетском буфете на обед кулебяку – кусок пирога с капустой. Кулебяка мне была не по карману. Мой обед в университете состоял из порции винегрета с большими кусками лука, в котором маслом и не пахло, куска черного хлеба, стакана чая и пирожка с повидлом.

Как могла, подрабатывала случайными заказами: вычерчиванием графиков для диссертантов, фотографией. От отца остался фотоаппарат: «ФЭД» выпуска весны сорок первого года, с прекрасной оптикой. И вот я стала после войны его осваивать. И однажды соседи моей одноклассницы попросили меня сфотографировать их дочь вместе с любимым полосатым котом. И дали за это мне деньги в конвертике. Это был первый мой гонорар.

А потом меня стали передавать из семьи в семью по рекомендации. Приходила на целый вечер: ребенок играл, кушал, купался – привыкал ко мне. И у меня получались хорошие портреты. Позже снимала природу, памятники архитектуры: в поездках, в походах. Снимала на Урале, в Архангельской области – это мои самые любимые снимки, в Туве.

– У вас дома, в Москве, я просматривала огромные кипы ваших фоторабот – портреты, пейзажи. Вы никогда не выставлялись, не печатались?

– Нет. Только однажды, еще в студенческие годы, в пятидесятых, в одном доме под Москвой устраивали любительскую выставку, там было несколько моих работ. И уже в девяностых мы делали вместе с Виктором Викторовичем Бугровским альбом об Убсунурской котловине. В этом альбоме очень много моих тувинских снимков.

– А еще меня поразила в вашей квартире одна из двух комнат, превращенная в ювелирную мастерскую. Вы, оказывается, еще и ювелир.

– Ну, «мастерская» и «ювелир» – это слишком громко сказано. Просто у меня была приятельница – ювелир. Какое-то время я была у нее в помощницах, именуясь при этом «Ванька Жуков – девятилетний мальчик». Кое-чему научилась. Когда она уезжала во Францию, то оставила мне свои инструменты. Мне достались мотор, горелка, разные плоскогубцы-круглогубцы.

Конечно, очень увлекательное занятие. Но для этого, как и в фотографии, как и в игре на фортепиано, и даже в работе «медвежатников», которые вскрывают сейфы, нужна постоянная практика. Тогда чего-то получается. А если ты делаешь это от случая к случаю, то получается ерунда. Так что я просто немного «клепаю» подарки друзьям и знакомым.

Но все равно это очень приятно. Вот сейчас ношу кольцо с лазуритом, которое сама сделала. К двадцатитрехлетию внучки Ксении мастерю ей колечко с камушком, который она сама выбрала.

– У вас одна внучка?

– У меня еще и правнучка есть – Анастасия, ей почти три года – дочка Ксении. И второй внук – Андрей. Ему одиннадцать лет. Это дети моего сына Николая. Николай – архитектор, закончил, как и его отец, архитектурный институт.

– А как вы сами стали архитектором-реставратором?

– После долгих поисков работы я несколько месяцев служила внештатным экскурсоводом в Государственном музее восточных культур, а потом, наконец, меня взяли в штат – в Центральную научную реставрационную мастерскую, где и познакомилась с Колиным отцом. Потом пять лет была научным сотрудником в подмосковном музее Абрамцево, а затем – в 1963 году – снова пошла работать в архитектурно-реставрационную мастерскую, где занималась историко-архитектурным обследованием Москвы и исторических городов Московской области. Кроме исследовательских работ выполнила несколько рабочих проектов реставрации московских памятников конца ХVIII – начала XIX веков.

С 1971 года ездила в экспедиции по программе «Свод памятников истории и культуры». Этот громадный проект затеяло в начале семидесятых Министерство культуры РСФСР совместно с Институтом искусствознания Академии наук СССР. Благодаря ему были обследованы обширные территории, выявлены и описаны уцелевшие до наших дней, по большей части, неучтенные культовые, жилые и хозяйственные постройки: и в городах, и в глухих, часто заброшенных, деревнях. Была в Архангельской, Костромских областях, в Ненецком округе, на Урале – северо-востоке Челябинской области.

 

А ВОТ ОБНАРУЖИЛИ!

 

– А как попали в Туву?

– Сначала, в первый раз, в семьдесят шестом году, пошла просто в туристический поход по Тодже. Вместе с Виктором Викторовичем Бугровским (прим.: В. В. Бугровский – 1928-2004 г.г, доктор технических и биологических наук, профессор экологии, ведущий научный сотрудник Института географии РАН, Тувинского института комплексного освоения природных ресурсов СО РАН, научный руководитель Убсунурского международного центра биосферных исследований) прошли пешком и на лодках маршрут от поселка Хамсара до Тоора-Хема.

А в 1980 году я пошла в Москве в Министерство культуры, где меня уже хорошо знали, с предложением экспедиции в Туву, так как она до тех пор в программе свода памятников не участвовала.

Там очень обрадовались, написали в Туву: просим принять группу. Получили ответ: у нас никаких памятников нет, нам никто не нужен.

– А, может быть, написавшие тот ответ и были правы: ну, какие памятники архитектуры можно было обнаружить в Туве? Нет их и быть не могло. И ничего вы обнаружить не могли.

– А вот обнаружили! В первый раз, в восемьдесят первом, Министерство культуры РСФСР дало нам командировку от себя – на разведку. С Виктором Викторовичем Бугровским побывали в Эрзинском, Пий-Хемском, Тоджинском, Каа-Хемском, Тандинском районах. Помню, как интересно мы попали в село Сизим. Над Сизимом – такая плоская гора, где в то время был аэродром. Перед тем, как прилететь самолету, начальник аэропорта готовился: выгонял с летного поля пасшихся там коров. Оттуда, где на моторках, где верхом, добрались и в Верховье – в старообрядческие скиты.

В восемьдесят третьем приехали уже по приглашению министерства культуры Тувинской АССР и уже более тщательно «прочесали» территорию, а в Верховье добрались до самого последнего скита.

Во время этих обследований нашли массу интересного. Во Владимировке и Бай-Хааке, например, – амбары в традициях северной русской архитектуры. В Ужепе – станок для ковки лошадей. В скиту выше Ужепа – совершенно фантастическую маленькую водяную мельницу. Действующую! Нигде в России подобной не сохранилось, как не сохранились крытые гумна. А мы нашли два – тоже в скиту.

В Пий-Хемском районе – очень интересна усадьба Сафрона Медведева. В самом Туране – церковь Святого Иннокентия, правда, уже не действующая, а перестроенная в школьное помещение, два хороших деревянных дома двадцатых годов: тот, где сейчас музей, и дом рядом. А какая школа упоительная! В Уюке – старые дома и амбары. Очень интересный деревянный дом в Сарыг-Сепе – на улице Енисейской. В Тора-Хеме – очень своеобразный домик: нечто переходное между юртой и избой. Около Ильинки – старый ряжевый мост. И это еще не все!

Так что, как видите, интересные постройки русских переселенцев, принесших с собой традиционные формы деревянной архитектуры русского Севера, мы в Туве нашли. Сделали на них паспорта.

Паспорт – это такая подробная анкета, где фиксируется все: наименование, местонахождение, датировка, строитель, степень сохранности, стоит ли на охране. К ней прилагается план постройки и аннотированные фотографии.

Очень интересно было работать над паспортом юрты с расписной дверью, которую я нашла в Эрзинском районе на летней стоянке чабанов.

Сделала я паспорта и на все братские могилы. Кстати, интересно, но очень печально: на месте памятника Красным партизанам в Кызыле, у Енисея, было три братские могилы. Лишь на одной из них установили нынешний памятник, а две другие просто сравняли с землей и заасфальтировали. Увы.

Памятники архитектуры в самом Кызыле считанные. Самый интересный дом – здание нынешней «Тувапечати» на улице Ленина, вот это точно памятник архитектуры, сохранившийся от первоначальной застройки Белоцарска.

– А как вышли на развалины Вернечаданского храма – УстууХурээ?

– Занимаясь этим обследованием, я неоднократно сетовала на то, что культовых буддийских построек никаких не сохранилось. И однажды заместитель министра по строительству Кызыл-оол Монгуш, был такой решительный, инициативный человек, говорит: «А вы знаете, под Чаданом есть развалины буддийского храма».

И мы с Бугровским рванули в Чадан!

Это было в 1983 году. Приехали в Чадан, переночевали в танковой воинской части, которая тогда там располагалась, а утром поехали за город – искать эти развалины. С трудом нашли – в зарослях ивняка и облепихи: тогда оросительные канавы на лугу еще не высохли; это сейчас вокруг руин храма – пустыня. Проемы в глинобитных стенах были заколочены досками – храм использовался как загон для скота, рядом складировали совхозное сено.

 

ТАКОГО ХРАМА БОЛЬШЕ НЕТ НИГДЕ В РОССИИ

 

Мы сделали шагомерный обмер плана, сфотографировали. В Кызыле, в республиканском музее, я получила две фотографии храма, сделанные известным краеведом и основателем музея Владимиром Ермолаевым в 1925 году. Это стало основой для дальнейшей работы. Тогда же написала докладную министру культуры Серену – о том, что нужно сохранить эти руины, что возможна даже их реставрация. И в начале следующего года храм получил статус охраняемого государством памятника архитектуры.

А потом Кызыл-оол Монгуш загорелся идеей создания архитектурно-этнографического музея под открытым небом и предложил мне разработать его проект. Предполагалось разместить его в урочище Чайлаг-Алаак, в нескольких километрах к югу от Чадана, и включить в его композицию реставрированный храм Верхнечаданского хурээ. Для этого нужно было более тщательно и детально провести обмерно-исследовательские работы по всем предполагаемым экспонатам будущего музея. Это, прежде всего, руины храма: он должен был стать центром тувинского сектора музея. А так же довольно многочисленные постройки, которые должны были быть перенесены на территорию русского сектора.

И в 1984 году я с тремя молодыми архитекторами вновь отправилась в Туву.

В этот раз везла с собой в Верховье часы с боем, специально купленные в Москве для матушки Надежды, настоятельницы монахинь. Она попросила привезти их в наш предыдущий приезд, когда я спросила: что им нужно. «Хорошо бы в скит часы с боем, чтобы ночью можно было, не зажигая огня, знать, когда пришло время молитвы». И я такие часы ей привезла. А как они благодарили! Классическим земным поклоном, как в опере – рукою до земли.

Матушка Надежда мне тоже сделала подарок: домотканую льняную скатерть сумасшедшей красоты – красно- малиновую. Я ее берегу, не пользую, жалко стелить.

– Но идея этнографического музея под Чаданом так и осталась неосуществленной.

– Да. Ее сочли дорогостоящей, да и просто нереальной, с учетом местных особенностей. Просто сказали: «Все сожгут». Так что сегодня об этом проекте уже и говорить не приходится.

А вот проектом восстановления Устуу-Хурээ я продолжала заниматься. Теперь это кажется смешным, но тогда Министерство культуры Тувы, хоть и заключило со мной договор, но больше всего боялось получить за это нагоняй от обкома КПСС.

Знаете, каких только откликов противников восстановления хурээ я тогда не наслушалась: «Я не допущу этого: восстановить хурээ – значит усилить влияние китайских империалистов на Туву!», «Что? Эти грязные ламы? Да не то, что восстановить, а смести бульдозером до основания!» Но мы продолжали работать над проектом.

– Чем же вас так заинтересовал этот храм?

– Верхнечаданский храм для Тувы уникален. И для России уникален – таких больше нигде нет, ни в Бурятии, ни в Калмыкии.

Подлинная культовая буддийская архитектура в Туве практически не сохранилась. Все деревянные храмы в середине тридцатых годов были уничтожены. Этот, построенный в 1907 году, сохранился только потому, что нижний ярус его был из землебита. Его стены в основании – полтора метра толщиной.

Храм соединяет традиции тибетской и китайской архитектуры. Нижний ярус – это подражание тибетским каменным постройкам с их мощными, чуть скошенными кверху стенами. Верхний деревянный ярус с высокой криволинейной крышей – это от Китая. Кстати, крышу верхнего яруса достроили три года спустя после того, как храм был открыт, то есть в 1910 году. Такого храма больше нет нигде в России.

Проект реставрации этого уникального памятника обсудили в Москве, в Институте искусствознания, дали ему положительную оценку. Потом проект рассмотрел и утвердил экспертный совет Министерства культуры РСФСР. К девяносто второму был завершен рабочий проект, сделана сводная смета, где перечислены все виды работ, их объемы, стоимость.

В архитектурной части проекта детализированы все планы, разрезы, фасады, декор с шаблонами всех резных деталей, даже эскизы их покраски; в инженерной – система крепления деревянного каркаса и устройство крыши.

Я привозила сюда специалиста по строительным растворам из Ленинграда. Он взял образцы всех растворов: ленточной кладки, штукатурного слоя, обмазки. Их проанализировали и определили точное процентное соотношение ингредиентов: сколько и в каком слое песка, извести, рубленой соломы, навоза. Так что рецепт раствора есть! Все есть!

– А чего нет?

– Самой малости: денег и желания.

 

РАСШЕВЕЛИТЬ ЭТО БОЛОТО

 

– Я твердо уверена, что первично в этом кратком перечне «нет» все же желание. Если есть горячее желание, отсутствие денег – не помеха, их всегда можно найти. Так вот, самое главное – желание действовать – вы ощутили от государственных структур в Туве?

– Нет, конечно. То есть на словах все, или почти все, выражают это желание. Но оно настолько зыбко и прихотливо, что с легкостью переходит в свою противоположность.

Храм Верхнечаданского хурээ имеет статус памятника республиканского значения, включен в федеральную целевую программу. В рамках этой программы Москва выделяла деньги на работы по его восстановлению. Небольшие, хотелось бы больше. Однако худо-бедно, но почти три миллиона рублей из Москвы было получено, а из республиканского бюджета не было выделено ни копейки, хотя в договоре есть положение о долевом участии в финансировании. Министерство культуры Тувы регулярно расписывается под этим обязательством, но еще ни разу его не выполнило.

– Федеральная целевая программа «Культура России», рассчитанная на 2001-2005 годы – серьезная вещь. Принята она постановлением Правительства Российской Федерации от 14 декабря 2000 года – в целях комплексного решения проблем сохранения и развития культурного потенциала страны, сохранения и эффективного использования культурного наследия народов России. И финансирование из федерального бюджета на все мероприятия этой программы было предусмотрено солидное: на пять лет – 28 миллиардов 408 миллионов рублей.

Использовало ли правительство Тувы все финансовые возможности федеральной программы для сохранения нашего культурного наследия?

– Увы, увы… Деньги выделялись не каждый год. Ведь для их получения нужно было ежегодно, в срок, отправлять заявку на следующий год и отчет о проделанной работе: куда и как потрачены уже полученные средства. А это делалось не каждый год. То опаздывали с заявкой, то с отчетом: отчитываться было не о чем – вместо реставрации храма деньги использовались на другие нужды. Каждый раз приходилось звонить, выяснять, торопить тувинское министерство культуры.

– Министры при этом сменяли один другого: одного снимали, другого назначали, третий в Думу уходил, четвертого под суд отдавали. Кстати, скольких же министров культуры вы «пережили»?

– Пятерых. Серен. Ондар. Наксыл. Данзын. Сейчас Зоя Баир-ооловна Самдан, с ней я познакомилась, приехав в Кызыл в этом году. Ну, она-то хоть не встретила меня словами: «Зачем вы приехали? Мы вас не звали!», как когда-то Ондар.

– Вы прямо наизусть всех помните, в хронологическом порядке. А действительно, зачем вы приезжаете? Деньги за проект реставрации храма вы давно получили. Ну и сидели бы себе спокойно на пенсии в Москве. Зачем вам эти хлопоты, утомительные хождения по чиновничьим кабинетам, палаточная жизнь во время проходящих в Чадане фестивалях живой музыки и веры «Устуу-Хурээ»?

– Когда Игорь Дулуш, автор проекта этого музыкального фестиваля, названного в честь храма, в очередной раз пригласил меня принять участие в фестивале, у меня не было не малейших сомнений в том, что это надо сделать. Я не могла не поехать.

Конечно, и сам фестиваль мне очень интересен – это будет третий, на котором я побывала – в качестве почетного гостя. Но, кроме того, я не могла отказаться от возможности попасть в Кызыл – в министерство культуры и другие начальственные кабинеты. Не могу сказать, что мне там бывают очень рады, скорее наоборот… Ведь когда я в Москве, то и беспокойства от меня меньше, и очень удобно списывать на меня свое бездействие.

Я знаю, как докладывается высокому начальству: сама Хаславская , мол, виновата – тормозит работу. И проекта- то вообще нет, и всю документацию она увезла, и смету раздула до астрономических объемов, а смета это, к слову сказать, составлена в 1992 году, в тех, естественно, ценах. Да и вообще она здесь мозолит глаза, чтобы себе денежек урвать.

Все это, конечно, неприятно. Однако, как гласит восточная мудрость, «собака лает, а караван идет». Для меня важно, чтобы дело не умерло. И поэтому я пользуюсь каждой возможностью, чтобы расшевелить это болото – глядишь, кроме пустого бульканья что-то полезное сделается.

Федеральная программа «Культура России » продлевается до 2010 года. Значит, сохраняется надежда на продолжение работ по реставрации Устуу-Хурээ при финансовой помощи Москвы. А из Тувы даже заявку на 2006 год не озаботились направить в Министерство культуры России. Почему-то в Москву пошла заявка на ремонт Самагалтайского хурээ, хотя это просто вновь отстроенное здание, не имеющее никакого отношения к историческому и культурному наследию. Почему министерство культуры России должно финансировать ремонт новой постройки?

Когда я узнала об этом за неделю до окончания срока подачи заявок, пришла в ужас! Пришлось звонить из Москвы в Кызыл, торопить, ведь если заявка не подается, это значит, что республика просто отказывается в федеральной программе участвовать, отказывается продолжать работы по восстановлению Устуу-Хурээ. С трудом и великими сложностями наспех сделанная заявка в последний день была доставлена в федеральное министерство. Рассматривать ее планируют в сентябре и, безусловно, ее нужно будет защищать. И тут могут быть очень полезны дополнительные письма поддержки на имя министра культуры России от правительства Тувы, депутатов, общественных организаций.

– Значит, надежда на то, что храм будет восстановлен, все же есть?

– Только если само общество будет активно «давить» на чиновников. А если нет, то все так и будет в болоте.

В этом смысле то, что делает музыкант Игорь Дулуш со своими единомышленниками, проводя свои фестивали «Устуу-Хурээ», – это колоссально много. Они активизируют инициативу общества, а общественный резонанс и контроль – это огромное дело.

В этом году Игорь меня совершенно потряс, ведь столько трудностей пришлось преодолеть, чтобы фестиваль все-таки состоялся! Проводили его впервые не в городе, а прямо у стен храма. И колоссальная работа была проделана. За кратчайшее время заготовили и обработали лес, из которого построили сцену и многие ряды скамеек для зрителей. Поставили столбы для электропроводки и ограждения храма. Они пригодятся потом и для обустройства строительной площадки.

И я готова всем повторять: если бы все министерские чиновники были бы такими, как Дулуш – со спокойным упорством добивались решения поставленных перед ними задач и столь же энергично решали возникающие перед ними проблемы – горы можно было бы свернуть.

Я разговаривала в Чадане с местными жителями: они уже понимают, что без их личного участия дело с места не сдвинется. Они готовы хоть сейчас работать на храме, даже бесплатно! Но на памятниках архитектуры вправе работать только профессионалы-реставраторы, которые имеют специальное на то разрешение – государственную лицензию. Такая лицензия получена в Москве Кызыльскими художественно-производственными мастерскими, где уже выполнены резные детали для храма.

Но подготовительные и подсобные работы, безусловно, могут делать местные жители. Мы говорили с ними об этом. Они могут участвовать в перевозке из Кызыла строительных материалов, строительстве хранилища для них, в обустройстве стройплошадки, чтобы ранней весной следующего года уже приступить к сборке деревянного каркаса здания.

Ведь сделано уже довольно много: заложен ленточный фундамент, готовы столбы и балки деревянного каркаса, оконные рамы и полотнища дверей.

Достаточно всего два-три плотных года, чтобы полностью закончить реставрацию Устуу-Хурээ. И как прекрасно было бы сделать это к столетию со дня завершения его строительства. Он ведь так и строился, когда не было еще никаких механизмов, электрических пил, подъемных машин – всего за три года.

 

ИСТОРИЯ ДЛЯ НИХ – ЖИВАЯ

 

– Да уж. Сто лет назад построили за три года, а процесс восстановления разрушенного на три десятилетия затягивается. Вилля Емельяновна, раз столько забот и проблем с этой реставрацией, может, и не нужна она вовсе? Зачем восстанавливать старый разрушенный храм, когда легче и проще построить новый? Зачем именно этот храм Туве?

– Как зачем? (Замолкает, словно на время лишилась дара речи из-за абсурдности вопроса). Наверное, можно было бы ответить просто: это единственный сохранившийся в Туве памятник буддийской культовой архитектуры. В Туве начала ХХ века это был самый большой и нарядный буддийский храм. Он будет привлекать в Туву туристов, тем более, что на территории республики просто нет больше сколь-либо интересных архитектурных сооружений. Люди приезжают в республику, чтобы приобщиться к прекрасной, еще почти нетронутой природе, а такой памятник сможет обогатить их впечатления.

Но это узко-прагматичный взгляд. Честно говоря, и я так думала в самом начале работы. Но чем дольше я занималась проектом реставрации, чем больше встречалась с жителями Чадана, тем сильнее во мне росло убеждение в жизненной необходимости восстановления этого храма, убеждение в значимости его для духовного роста народа.

И еще один немаловажный аспект: воссоздание храма – это воссоздание истории, а это так важно, чтобы народ знал и чтил свою историю.

Знаете, в 1992 году я была в Израиле – в гостях у уехавших туда еще в семидесятых годах моих друзей. Сама я, к сожалению, не знаю ни еврейской истории, ни языка – только три-четыре слова на идиш помню с детства, об иврите и говорить не приходится. Увы.

И вот там я поняла, что для израильтян древнейшая история народа и страны – не что-то далекое, не седой миф, не имеющий никакого отношения к настоящему. История для них – живая, она органично входит в сегодняшний день. И не в последнюю очередь формирует их мироощущение.

На лекции по истории страны для вновь прибывших репатриантов я услышала: «Наш праотец Авраам». Сказано это было с удивительной интонацией, как если бы говорили не о библейском патриархе, а о родном дедушке. Запомнился и такой эпизод: мы ехали в машине с Наташей Щаранской, и она показала мне склеп у дороги, сказав с той же поразившей меня интонацией: «Это могила нашей праматери Сары».

– Щаранская – известная фамилия. Имеет какое-то отношение к министру правительства Израиля Натану Щаранскому?

– Наташа, теперь она зовется Авиталь, – его жена. В семидесятых годах, когда Наташа решила эмигрировать в Израиль, для молодых людей требовалось согласие родителей на их отъезд. Иначе не выпускали. Был один выход – выйти замуж, так как тут власть родителей кончалась. И ей нашли для фиктивного брака Толю Щаранского, уже подавшего документы на выезд. Он заканчивал тогда Московский физико-технический институт.

Как смеялись друзья, этот фиктивный брак быстро перешел в эффективный. Однако в результате ей разрешили отъезд, а ему нет: чтобы не выдал какихто там мифических военно- технических тайн или «советского завода план».

Когда я в первый раз увидела Толю – за дватри года до его ареста, знаете, что меня поразило в этом неброском, небольшого роста молодом человеке? Громадное обаяние, ощущение спокойной внутренней силы и достоинства. Надо сказать, он в полной мере проявил их во время своей долголетней отсидки.

(Прим.: Анатолий (Натан) Щаранский – один их основателей и активистов Московской Хельсинской группы, созданной в 1976 году с целью осуществления общественного контроля за выполнением советским правительством международных стандартов в области прав человека, в соответствии с подписанным им в 1975 году Хельсинским соглашением.

15 марта 1977 года был арестован, обвинен в сотрудничестве с ЦРУ, измене Родине. Приговорен к 13 годам заключения. Отсидел 9 лет. Был освобожден 11 февраля 1986 года – под давлением мощной международной компании по освобождению, возглавленной его женой.

Натан и Авиталь Щаранские были удостоены высшей награды американского Конгресса – золотой медали Свободы, присуждаемой за вклад в борьбу против нарушения прав человека).

Наташа очень много сделала для того чтобы добиться освобождения мужа. Мы даже удивлялись: была такая тихая, очень застенчивая девушка, а такую международную компанию развернула и все выдержала: и разлуку, и бесконечные поездки по миру, и бесчисленные выступления. Рассказывали, что когда самолет, на котором привезли Толю после освобождения из тюрьмы в Израиль, приземлился в ТельАвиве, ему даже на землю не дали ступить: встречающие несли его до машины на руках.

Я гостила у них в Иерусалиме в девяносто втором. Было так приятно увидеть вновь эту семью, сохранившую, не смотря на годы разлуки и всяческих трудностей настоящую человеческую близость – любовь и взаимопонимание. У них две дочери-погодки: Рахель и Хана. Тогда они были еще малявки – забавные и очень умненькие.

 

Я НЕ БЫЛА АКТИВИСТКОЙ ДИССИДЕНТСКОГО ДВИЖЕНИЯ

 

– Интересный у вас круг знакомых и друзей. Вы тоже были в свое время диссиденткой?

– Если понимать под этим словом неприятие двойной морали и отвращение к тому морю лжи, в котором мы все вынуждены были жить, то да, и еще раз – да!

Я не была активисткой диссидентского движения: не выходила на площадь, не подписывала протестных писем, но и не кричала никогда «Ура, ура!», поддерживая фальшиво-патриотические лозунги.

Не из чрезмерной осторожности. Может, темперамента не хватало…

Работала себе и работала, стараясь делать это честно.

Я не была исключением. Практически все, кого я знала и у кого в голове, да и в душе, хоть что-то было, думали и чувствовали так же.

Круг людей, в которыми я общалась, это по большей части гуманитарии: филологи, историки, искусствоведы. Многие из них уезжали тогда из СССР, хотя это было сопряжено с трудностями – и моральными, и материальными. Почему я сама не уехала? На то было много причин, прежде всего – семейные обстоятельства.

Знаете, когда мы в семидесятых провожали своих друзей в эмиграцию, было ощущение, что провожаем их на тот свет. Ни малейшей надежды, что когда-нибудь увидимся. Грустное было время.

Мой университетский друг Игорь Голомшток в семьдесят втором году уезжал в Англию. Именно тогда приняли закон о налоге на уезжающих, по которому они должны были возмещать государству стоимость высшего образования, полученного в СССР. Годы, отработанные после окончания вуза, в расчет при этом не принимались. Закон этот просуществовал всего пару месяцев, но Игорю и его жене успели насчитать, помнится, тридцать две тысячи рублей. Вы представляете, что такое тридцать две тысячи в начале семидесятых?

Мы все – и в Москве, и в Ленинграде – собирали ему на отъезд. Собирали и за рубежом. Пикассо передал какую-то крупную сумму: ещё в начале шестидесятых Голомшток в соавторстве с Андреем Синявским написал о нем книгу. Это была первая в Союзе публикация после десятилетий глухого замалчивания или охаивания имени художника.

Но во всем можно найти смешное. Помню, как мы, несколько игоревых друзей, сидели у него на кухне, где на большом круглом обеденном столе высился ворох денег. И мы бесконечно долго пересчитывали эту гору бумажек. Потом все это сложили в чемодан и в сопровождении двух рослых спортивных молодых людей – для безопасности – поехали сдавать в Центральный банк. А там заворожено глядели, как барышня-кассир буквально за несколько минут – одна и вручную – пересчитала то, над чем мы сообща трудились все утро. Окончание этого мероприятия мы весело отпраздновали в ближайшем ресторане и дружно хохотали, сравнивая свои нудные счеты-пересчеты с виртуозным мастерством кассирши.

В Англии, где он живет до сих пор, Голомшток сотрудничал на Би-БиСи, вел обзоры по искусству. Так что мы регулярно слушали его «вражеский голос».

Из-за этого у меня однажды внезапно отключился и так целых три с половиной года промолчал телефон. Случилось это после того, как я упомянула в телефонном разговоре о приближающемся дне рождения пятилетнего сына Игоря и о намерении друзей собраться у меня, чтобы отметить это событие и позвонить в Лондон с поздравлениями.

На следующий день телефон замолчал.

Пошла разбираться на телефонную станцию. Районный начальник на мой вопрос «Почему?» ответил:

– Вы пользовались телефоном не по назначению!

– Я не понимаю, что значит – не по назначению? Я что, играла им в футбол или бросала из окна на головы прохожих?

– Не-е-ет, вы понимаете!

Три с половиной года телефон молчал, хотя я исправно платила за него, пока не написала заявление на имя Генерального прокурора. Телефон заработал.

Хотя это еще ничего. А вот до пятьдесят третьего…

Когда мы учились на первых курсах университета, многие музеи Москвы фактически не работали по своему прямому назначению. В них была размещена гигантская выставка подарков Сталину в честь его семидесятилетия.

Это в значительной степени лишало студентов искусствоведческого отделения необходимого учебного материала. По этой причине мы – несколько человек – стали собираться в доме у нашего однокурсника, у которого была прекрасная библиотека по искусству и возможность доставать уникальные альбомы с репродукциями произведений западноевропейской живописи. Мы рассматривали репродукции, говорили об искусстве, делали небольшие доклады, в которых, возможно, позволяли себе кое-что критиковать. Года два с лишним продолжались эти своего рода семинары, подобные тем, что в наши дни устраивают все, кому не лень. Но тогда…

В начале пятьдесят третьего один из пациентов мамы Игоря Голомштока, которая работала врачом в некоей ведомственной поликлинике, сказал ей в благодарность за успешное лечение своей нервной системы: «Предупредите своего сына, чтобы он больше не ходил в этот дом, эти собрания давно взяты на заметку». Игорь рассказал об этом мне. Это было ощущение не из приятных. Альтернатива: не пойти – стыдно, а пойти – страшно. Понимаете? Ведь любое неофициальное собрание тут же, не долго думая, квалифицировалось как антисоветское. Пошла…

Тут, к счастью, великий вождь помер, и стало немного легче. Если бы не это, все мы уехали бы в разные не столь отдаленные места.

 

ЗАЧЕМ МНЕ ЭТО НАДО

 

– Да, Вилля Емельяновна, я понимаю ощущение той девочки-студентки, которая нашла тогда в себе силы все же пойти – не испугаться. Не отступить.

Девочка та прожила большую жизнь и вот сейчас снова не отступает, не давая покоя безразлично-ленивым чиновникам. Только, не смотря на ваши многочисленные выступления на телевидении, в прессе, многие вас до сих пор не понимают. В силу своей ограниченности просто не в состоянии понять: ради чего эта московская пенсионерка, даже не буддистка, так старается ради чаданского храма, в чем здесь ее личная выгода?

Так объясните им, Вилля Емельяновна, зачем же вы возложили на себя этот груз ответственности за восстановление УстууХурээ? Зачем вам это надо?

– Зачем это мне надо?

Понимаете, когда вы занимаетесь чем-то, вы начинаете любить это. Даже если это просто маленький крестьянский дом: вы его обмеряете, чертите и … любите. А Верхнечаданский храм я люблю особенно: столько лет жизни с ним связано, столько сил я в него вложила.

Почему я еще так воюю за Верхнечаданский храм? Потому что это придает осмысленность жизни. Когда я представляю себе воссозданный храм: белые стены, красные колонны, разноцветные карнизы и наличники дверей, коричневую, под черепицу, крышу и венчающий ее ганжир – сосуд веры, я вижу, как это будет красиво. И как это будет радовать людей, сделает их жизнь осмысленней и чище.

Храм будет стоять и после меня… Но все-таки хочется, чтобы это случилось еще при моей жизни…

Мне, к сожалению, уже немало лет. И что-то довести до конца, чтото разумное сделать – это так важно. Для каждого.

Беседовала Надежда АНТУФЬЕВА

Фото из архива редакции и из личного архива В. Е. Хаславской

(«Центр Азии»

№№ 33, 34, 19, 26 августа 2005 года)

Фото:

1. С родителями. 1931 год.

2. С младшей сестрой Тамарой в Чернигове. 1939-1940 годы.