Лариса Кенин-Лопсан. Покой нам только снился

Приезжаю в Чадан, а там во всех организациях – общая жалоба: такие морозы, что чернила замерзли», – Лариса Петровна Кенин-Лопсан улыбается, вспоминая свои первые командировки по районам Тувы.

Именно так – ручкой с металлическим пером, которое нужно было постоянно окунать в чернильницу, писала она свои корреспонденции в газету «Тувинская правда». Уникальное фото того времени – начинающий журналист за своим рабочим столом в редакции: черная трубка проводного телефона, чтобы набрать номер, нужно крутить диск, белый лист бумаги, который аккуратным почерком предстоит заполнить информацией, свежий номер «Тувинской правды» с тем же логотипом, что и сегодня.

Сентябрь 1953 года – первые дни работы в Туве Ларисы Четвериковой, выпускницы факультета журналистики Уральского государственного университета имени Алексея Горького. Ехала она в Кызыл из Свердловска, как и все молодые специалисты, на три положенных для отработки после вуза года, а осталась на всю жизнь.

Здесь встретила мужа – Монгуша Бораховича Кенин-Лопсана, шестьдесят лет они вместе. Здесь родились дочери Марина и Анна. Марина Монгушевна продолжает семейный журналистский путь: она уже ветеран «Тувинки», трудится в газете, где 34 года – с пятьдесят третьего по восемьдесят седьмой работала ее мама.

В 2009 году в Тувинском книжном издательстве небольшим тиражом, 300 экземпляров, вышла «Книга жизни» Ларисы Кенин-Лопсан – сборник очерков, репортажей, корреспонденций, зарисовок, обзоров писем разных лет. Многообразие жанров, о которых сегодняшние сотрудники СМИ, и как это грустно, имеют смутное представление: всё, отстуканное левой рукой, именуют одним словом – текст. А в тексте этом – ни логики, ни мысли, зато полно ошибок – дикая свора орфографических и фактических блох.

Лариса Петровна – журналист старой советской школы. Компьютерный век – не ее время. До сих пор пишет ручкой, конечно, уже не перьевой, а шариковой, и тщательно вычитывает печатные оттиски. Проверяет даты, имена, фамилии, названия, устраняет тавтологию, контролирует абзацы, прописные и строчные буквы, знаки препинания.

Вздыхает: глаза уже не такие острые – 3 марта 2015 года восемьдесят пять исполнится. Но критикует себя напрасно: работать с ветераном над подготовкой к выходу в свет ее воспоминаний было удовольствием – профессионал. А профессионализм, если он был, никогда не утрачивается.

Результат ее работы в газете – не звания и награды, а материалы о времени и людях. Почетное звание пришло к ней только в восемьдесят три года: 13 января 2014 года, в День российской печати, глава Тувы Шолбан Кара-оол вручил Ларисе Кенин-Лопсан голубую папку с правительственным указом и медаль: за заслуги в республиканской печати и многолетнюю добросовестную работу присвоено звание «Заслуженный работник Республики Тыва».

«Покой нам только снился» – так назвала моя старшая коллега, к которой приходила за советом еще начинающим в газете «Молодежь Тувы» сотрудником, исторический очерк о своей судьбе в журналистике. Он о времени и его людях. Он – наша общая история.

Надежда Антуфьева, главный редактор газеты «Центр Азии».

Родовое имя Анна

Анна – так звали мою маму. Это имя носила и её мать, моя бабушка Анна Максимовна, и маме очень хотелось, чтобы оно осталось в нашем роду. Я выполнила её желание: Анной стала младшая дочь. А когда у неё появилось своя дочка, её тоже назвали Аней. Так и живет это имя в нашей семье: уже в четвертом поколении.

Мама – Анна Степановна Демьянюк – родилась в 1902 году на западе Белоруссии. В семье она была третьей по старшинству. Девять детей, и все – девочки. Старшая Тоня блестяще окончила гимназию, но внезапно умерла. Отец их – Степан Павлович Демьянюк – работал на железной дороге, на небольшой станции, мать занималась хозяйством и детьми.

Своя корова, молоко. Каждый день на столе появлялась большая миска простокваши – одна на всех, и девочки, рассевшись за столом, начинали дружно орудовать ложками. Сестренка Оля, росшая очень говорливой, за разговором не успевала за остальными, и ей простокваши доставалось меньше всех. Мама, заметив это, стала ставить перед Олей отдельную тарелку.

Когда грянула Первая мировая война, семья эвакуировалась в Серпухов, что под Москвой. Тифом заболели сначала мать, потом отец. Их не спасли. Девочки остались одни, без знакомых и друзей. Ответственность за детей легла на старшую дочь Домнику, все называли её уменьшительным именем Дима, она заменила младшим сестрам мать. Добрые люди посоветовали Диме уехать на станцию Чертково Воронежско-Ростовской железной дороги: «Там вам будет легче жить с такой оравой».

В Чертково старшие – Дима и Аня – пошли работать, младшие учились. Почти все получили специальное образование. Из маминых сестер лучше всех я знала Елену и Ольгу. Обеим мама много помогала. Тетя Оля стала учительницей, затем работала в Свердловске в пединституте, где преподавала историю. В послевоенные студенческие годы я часто приходила к ней в Областной партийный архив, где она писала кандидатскую работу об уральском подполье в годы Гражданской войны. Самое удивительное, что я даже не подозревала, что в подвале этого дома Ипатьева была расстреляна семья царя Николая II. Да и тетя Оля о таком не знала.

В годы войны она ушла из общежития пединститута, стала снимать комнату и работать на заводе – хотела помогать фронту. На заводе она топила печи. Маленькая, черненькая, в платке и простой одежке она не привлекала ничьего внимания. Начальник цеха приметил ее, когда она в перерыве по собственной инициативе проводила с работницами беседу о событиях на фронте. Заметив, что истопник – женщина образованная и умная, он перевел её на конвейер, и Ольга стала делать автоматы.

Тетя Лена же, как её моя мама ни уговаривала, после школы не стала получать образование, пошла работать на завод. Во время войны здесь выпускали танки. Она пережила всех сестер.

Кочевая жизнь семьи офицера

В Чертково мама с тетей Димой жили на квартире у Татьяны Алексеевны Четвериковой, её муж был железнодорожником.

Хозяйка квартиры рассказывала квартиранткам о своем единственном сыне Петре. Вспоминала, как в годы Гражданской войны он, комсомолец-активист, узнав, что через Чертково должна была пройти какая-то банда, собрал ребят и девчат и расставил их по постам: «Ночью пошел проверять посты, а некоторые девушки заснули. И Петя их сильно ругал». К счастью, банда прошла мимо.

С Петром Диодоровичем Четвериковым Анна познакомилась, когда он, уже будучи военным, приехал домой на побывку. Знакомство закончилось свадьбой. Беспокойную жизнь выбрала моя мама, связав свою судьбу с офицером: частые переезды, разлуки. Вдобавок, муж оказался с ревнивым характером, из-за которого ей пришлось пережить много неприятностей.

Вместе с родителями кочевали по стране и мы, дети. Я родилась 3 марта 1930 года в городе Армавире Краснодарского края. Потом были Свердловск, Челябинск, снова Свердловск, Уфа.

Старшего брата звали Гурием. Он уже учился в школе, когда мы с ним заболели скарлатиной. Я выжила, брат – нет. Трагедия оставила свой след: у мамы поседела прядь волос и всю жизнь напоминала ей об этой утрате. Отец тоже очень горевал. «Я никогда не видел, чтобы мужчина так плакал», – сказал лечивший нас врач маме. Когда в 1937 году она родила младшего сына, отец назвал его именем старшего – Гурием.

Отец много работал, мы с братом редко его видели. Прогулки с ним – целое событие. Помню одну. Мы долго гуляли и зашли в магазин. Впервые я заметила отношение женщин к отцу: они поедали его глазами, ни на шаг не отходили и предлагали выбрать какую-то брошь. Я взглянула на отца их глазами и увидела перед собой высокого и статного сероглазого мужчину с красивой кудрявой шевелюрой. Не удивительно, что он привлекал многих женщин.

Брошку он тогда почему-то не купил. Подарил маме другую, которую привез из города, где получил назначение на новое место службы.

Патефон – свидетель жизни

Брат Гурий Петрович Четвериков всю жизнь проработал на одном заводе – моторостроительном. Теперь это Уфимское моторостроительное производственное объединение. Гурий до сих пор там трудится, хотя ему уже 78 лет.

У меня сохранилось письмо от жены брата Тани: «У нас – большая радость, Гурия наградили ценным подарком в честь двадцатипятилетия его работы токарем на заводе и за выполнение особого заказа Родины. Надо было видеть его сияющее лицо, когда он пришел домой. Говорит, сидел в президиуме, и сам директор завода (их огромного завода!) вручал ему премию – магнитофон».

Получив это известие и порадовавшись за брата, я сразу вспомнила другую картину. Шел 1936 год. Однажды отец пришел такой же, как брат, счастливый и объявил нам с мамой, что за хорошую воинскую службу его наградили патефоном. В то время – большая ценность и редкость.

Многие эпизоды нашей семейной жизни связаны с этим патефоном. Мама отправляла меня спать в соседнюю комнату, а сама слушала пластинки. Особенно часто одну:

«Напрасно старушка ждет сына домой.

Ей скажут – она зарыдает.

А волны бегут от винта за кормой,

И след их вдали пропадает».

Прислушиваюсь, не могу заснуть. Не все слова песни мне понятны, но чувствую, что она очень грустная. И мне жалко старушку и почему-то свою маму. Из глаз капают слезы. Натягиваю одеяло на голову, чтобы мама ненароком не увидела меня в таком состоянии.

Однажды патефон завела тетя Лена. И зазвучала популярная тогда бодрая песня:

«Потому что у нас каждый молод сейчас

В нашей юной, прекрасной стране!»

Тетя весело подпевала. Но пришел папа и сердито сказал: «Аня в больнице, а ты тут веселишься». И закрыл патефон. Оказывается, папа увез маму в больницу, и у меня появился брат. Он очень беспокоился за жену: в памяти еще свежа была смерть первого сына.

Вспоминаю и другой эпизод. Шла война, мы каждый день ждали, что отца отправят на фронт. В тот вечер мама принесла откуда-то новую пластинку. Музыка звучала веселая, патефон стоял на полу, мама сидела рядом, а мы с братом кружились и танцевали вокруг неё.

Не заметили, как вошел отец. Он снял в коридоре офицерскую шинель, что-то забормотал себе под нос. Но мама не сразу среагировала на его слова, она улыбалась, глядя на нас. И вдруг улыбка погасла. Она обратила внимание на отца и сразу поняла: наступило время прощания. Машинально остановив пластинку, мама поднялась и протянула руки к отцу.

Мы уезжали в другой город. Все пластинки, кроме самых любимых, мама подарила сыну близкой подруги. Виталий Пучков ей всегда напоминал старшего сына, мальчики в своё время дружили.

Прошли годы. Постарел наш патефон, и пружина у него сломалась. Ручку при заводе следовало придерживать, чтобы пружина не размоталась в обратную сторону. Но всё же пластинки можно было слушать, хотя чистота звука и пропала. Как-то я, уже взрослой семейной женщиной, приехала к родным в отпуск вместе с дочками. Отец снял с синего чемоданчика салфетку, Марина и Аня с любопытством следили, как дедушка крутит ручку. Поставил пластинку. И мы услышали:

«Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,

Как нас обнимала гроза?

Тогда нам обоим сквозь дым улыбались

Её голубые глаза».

Маленьким детям патефон казался интересной необычной игрушкой. А для нас – отца, матери, брата и меня – с ним связаны дни радостные и счастливые, горестные и тяжелые. Он стал свидетелем всей нашей жизни.

Телега для всей детворы

В первый класс я пошла в Челябинске – в 1938 году. Жили мы в рабочем районе – в соседних домах – труженики Челябинского тракторного завода.

В нашем двухэтажном деревянном доме – квартиры для семей военных. В каждой – дети, а у Печеницыных даже шестеро. Всей ватагой собирались у Пучковых, и вмиг стулья и табуретки превращались в пароход или самолет, командовал которыми старший из нас – Виталий. А мы становились матросами или просто пассажирами. Терпели крушения, но отважный капитан Виталий спасал нас.

Летом катались на телеге, которую везла смирная ленивая лошадка. Ее хозяин – Павел Павлович – работал завхозом, и на лошади частенько, да и заезжал к нам во двор. Это были счастливые минуты. Где бы мы ни играли, что бы ни делали, тотчас же собирались вокруг своей любимицы. Мальчишки кормили ее хлебом, а девочки завидовали им, но подойти ближе боялись. Все с нетерпением ждали Павла Павловича. Пообедав, он, не торопясь, выходил на крыльцо и каждый раз делал удивленное лицо, глядя на нашу ватагу. Потом молча махал рукой. И мы стремительно занимали места в телеге.

Однажды около лошади появился незнакомый мальчик из соседнего двора. Он робко смотрел на всех. Когда Павел Павлович махнул рукой, и мы бросились занимать свои места, мальчик продолжал стоять на месте. Павел Павлович удивился и спросил: «А ты чего же стоишь?» Тот молчал. И тогда всезнающий Петька из соседнего дома сказал: «Да он глухонемой». Мы разом примолкли. А Павел Павлович слез с телеги, подхватил мальчика на руки и усадил рядом с нами.

Мальчик привыкал к нам, мы – к нему. Мы как-то умудрялись понимать друг друга без слов. И однажды он открыл нам свою тайну: принес небольшой блокнот и показал его каждому в отдельности. На каждой страничке был рисунок, и когда странички быстро летели, получалось, как в кино: двигались человечки, собаки и кошки, двигалась наша добрая лошадь и мы в телеге. Мы были поражены! И хотя были очень малы, чтобы оценить в полную меру увиденное, но поняли, что перед нами необычный мальчик, которого природа обделила голосом и слухом, но наградила острым зрением и большим талантом.

Не обходилось и без конфликтов. Однажды, расставив детскую посуду и рассадив кукол, играла с подружкой. Неожиданно в канаве, что находилась за домом, появился Миша Печеницын. Он сначала кривлялся и дразнился, а потом запустил в нас камнем. Мы опешили, не понимая причины его агрессивности. Я подняла этот же камень и бросила его назад, даже не надеясь попасть в бегущего Мишу. На удивление, попала.

Он сразу же присел, обхватив голову руками. Подружка метнулась в дом. Мы сидели на краю канавы и оба ревели: он – от боли, я – от жалости к нему и от страха – у Миши между пальцев текла кровь. Домой мы идти боялись.

Прибежала подруга со своей матерью, и та стала кричать, что я хулиганка и бандитка. Она увела Мишу. А я еще долго сидела одна, тихонько утирая слезы, пока мама, которая обо всем этом узнала позже всех в доме, не пришла за мной. Она не ругала меня, прекрасно понимая, что все это произошло случайно. Она никогда не повышала голоса. Мама оставила меня одну в квартире и куда-то ушла. Потом я узнала, что она вызвала «скорую помощь» и была рядом с Мишей, пока его не увезли в больницу.

Мишу долго не выпускали на улицу. Он смотрел на нас, играющих во дворе, из окна своей квартиры. Голова его была перевязана бинтом. И его белый цвет слепил мне глаза.

И все-таки с Мишей мы остались друзьями.

Сверкающий новогодний лосёнок

В нашем доме был неписаный закон: перед Новым годом праздник по очереди отмечали в каждой квартире, где росли дети. Мы веселились вокруг елки, пели, плясали. Потом пили чай с конфетами, испеченными хозяйкой сладостями. С замиранием сердца ждали минуты, когда нам начнут раздавать подарки.

На елку к Мише Печеницыну я пришла в новом платье-матроске, которое отец привез из Москвы. Рассматривала разнаряженную елку и вдруг замерла: в глубине ветвей виднелся лосенок. Он был сделан из ваты, тогда стеклянных елочных украшений почти не выпускали, покрашен и обсыпан блестками, как будто запорошен снегом.

Я играла, веселилась, а из головы не шел лосенок. И когда Мишина мама стала раздавать подарки и протянула мне куклу, я не взяла ее. Молча стояла и смотрела в пол. Мишина мама растерялась, все дети замолкли. И тогда в этой тишине отчетливо прозвучал мой шепот: «Я хочу лосенка».

Все разом зашумели, Мишина сестренка сказала, что он висит на елке и его нельзя дарить. Но ее мама так посмотрела на нее, что она замолкла на полуслове.

«Миша, подставь, пожалуйста, стул и сними игрушку», – сказала она. И вот он, лосенок, сверкает в руках у мальчика. Все ребята замерли, рассматривая это маленькое чудо, которое Миша бережно протягивает мне.

Чуть слышно шепчу: «Спасибо». И вдруг понимаю, что игрушку любят все дети этой семьи и расставаться с ней для них тяжело.

Почему же Мишина мама так легко согласилась с моим капризом? Или она хотела доказать своим детям, что жадность – не лучшее качество? Впрочем, об этом я размышляла через много лет, когда у самой уже были дети. А тогда мне уже расхотелось петь и плясать, и я все стояла в одиночестве у стенки, пока Мишина мама не пришла из кухни и не увела меня в хоровод.

Однажды мама сказала:

– Папу переводят в другой город – в Свердловск. А все остальные из нашего дома едут в Сибирь.

– И Миша?

– Да. Их семья – тоже в Сибирь.

Мы стали ждать день отъезда. Миша и его сестра рассказывали, что в Сибири сильные морозы, а в лесу живут медведи, волки и зайцы. Этим их познания исчерпывались. Я спорила и говорила, что морозы сильные там, куда поедем мы. Глупые, мы не понимали, что расстаемся навсегда.

Воинская часть уехала ночью. Утром меня разбудила мама. Она долго молчала, а потом сказала: «А Миша уехал. Ты не обижайся, доченька, не хотела тебя будить».

Еще помолчала и добавила: «Я подарила ему твою любимую книгу – о Буратино и золотом ключике, будет там, в Сибири, вспоминать тебя».

Я посмотрела на полочку, что была прибита над столом в углу. Там стоял лосенок. По-моему, он тоже стал печальным. Я молча отвернулась к стене.

Эвакуированные

Свердловск. 22 июня 1941 года. В то воскресное утро отец не пошел на службу, хотя в другие выходные дни мы с братом его почти не видели. А тут они с мамой договорились пойти купить керогаз – появившуюся в продаже новинку. Готовить на нём гораздо удобнее, чем на примусе.

Отец всегда проявлял неравнодушие к новым вещам. Он покупал нам заводные игрушки и очень радовался, когда очередная игрушка ломалась: он разбирал её, с любопытством рассматривая внутренности. А вот обратно собрать у него не находилось времени.

Родители ушли. Но мама быстро вернулась – одна. «Война», – только и сказала она нам с братом. Отец пришел позже и принес керогаз, ставший безмолвным свидетелем новой жизни, которая, как и жизнь всех в стране, потекла по другим – военным – рельсам.

Женщины подъезда привели в порядок чердак, натаскали туда воды и песка: вдруг будет бомбежка. Они каждый вечер по очереди дежурили во дворе, обходили вокруг здания и смотрели, не светятся ли окна, соблюдают ли соседи светомаскировку. В школе ученики склеивали листы газеты и плотными шторами приделывали к окнам.

В нашем четвертом классе организовался тимуровский отряд. Мы ходили по соседним дворам, узнавали, у кого отцы и братья на фронте. Помогали женщинам, особенно бабушкам: приносили в ведрах воду, пилили дрова.

Стали в наш военный городок приходить печальные новости. У маминой подруги пропал без вести муж. У другой женщины погиб сын, и она слегла от горя, а соседки, беспокоясь о её здоровье, дежурили у нее по очереди.

В нашем городке находился Дом культуры, до войны здесь проводили вечера отдыха с танцами, показывали фильмы. Активистки быстро переделали помещения: поставили кровати, тумбочки и столы, разложили постельное белье. Вскоре их заполнили эвакуированные семьи – женщины и дети, бежавшие от войны от западных границ страны.

Для эвакуированных организовали горячие обеды, работала столовая. Чтобы попасть в нее, надо было простоять в очереди чуть ли не весь день. Я ходила туда несколько раз. И чего только не наслушалась!

Девушка рассказывала:

«У меня 21 июня – день рождения, пришли друзья. Подарили патефон, я так обрадовалась. Танцевали под музыку, пели, ночь прошла незаметно. И вдруг прибегает отец и говорит: «Немедленно расходитесь, садитесь в машину, она уже ждет вас». Я успела схватить подарок – патефон. Думала, что идут учения на границе, и мы вскоре вернемся. А оказалась в Свердловске».

Женщина молча ее слушала, а потом сказала:

«Ты хоть патефон успела схватить, а я взяла маленькую дочку на руки и – бежать. На станции военный спрашивает: «Где ваши вещи?» Я показала на дочку: «Вот всё мое богатство». И почему-то вывернула карманы легкого пальто. А там оказались семечки».

Однажды после многочасового стояния в жаре и духоте очереди мне стало плохо. И мама запретила мне ходить в столовую, где по талонам для семей военнослужащих давали обеды на вынос.

Хлеб ценнее пряника

Отец каждый день ждал нового назначения. Его направили работать в Уфу, он жил там почти год, ожидая отправки на фронт. Мама не выдержала всех тягот, и мы, наконец, приехали в Уфу к отцу. Через неделю его отравили на фронт. И остались мы у разбитого корыта: без квартиры, без друзей.

Стали жить на частной квартире, в которую хозяева пустили после того, как отец перед отъездом снабдил их дровами. Но пользоваться этими дровами нам не разрешали. Вот тогда и выручил керогаз.

Хлеб выдавали по карточкам в определенных магазинах. В наш надо было идти через весь город. Однажды утром мама ушла за хлебом. Ее мы с братом ждали целый день, пошли встречать. Смотрим, она медленно идет, голову опустила, нас не замечает. Мы окликнули её, мама взглянула на нас безжизненным взглядом и сказала, что хлеба не привезли, вместо него выдали немного пряников. Глупые, мы с братом даже обрадовались, что в кои-то веки поедим такие деликатесы. Но мама у нашей хозяйки обменяла пряники на кусок хлеба.

Карточки отменили только в 1947 году. Помню, как в первый день их отмены мама пошла за хлебом. Я боялась, что в магазине будет столпотворение. Но мама быстро вернулась с двумя полными буханками и рассказала: «Очередь оказалась небольшая, никто не лез и не ругался. Брали по буханке, по две. Только деревенские, которые торгуют на базаре, покупали хлеб мешками. Говорили, что отвезут соседям и родне».

В первый год нашей жизни в Уфе маме приходилось ходить на толчок – вещевой рынок, где можно было купить всё, только деньги давай. Но она не покупала, а продавала вещи. Однажды на толчок отправились мы с братом. Разложили тарелки и стали ждать покупателей.

Подошла женщина, открыла хозяйственную сумку, чтобы заплатить за тарелки, и я увидела там кучу денег. Глазам не поверила: откуда? Потом поняла, что спекулянты и мошенники приспособились к новой обстановке. Они продавали обувь, у которой подошва быстро разваливалась. Обхаживали старушек, которые выносили на рынок свои последние вещи. Сбавляли цены, а когда старушки уходили, они вытаскивали их вещи и продавали в несколько раз дороже.

Несмотря на трудности, страна, как могла, заботилась о детях. Здания школ в Уфе отдали под госпитали, но мы всё равно учились, хотя и в неприспособленных зданиях.

В пятом классе занималась в доме дореволюционной постройки. Класс маленький, парты – впритык, к доске могли выйти только те, кто сидел на первых партах, а за ними размещались девочки. Хитрые мальчишки устроились в дальнем углу, за огромной печкой.

Зато в школе нам выдавали завтраки – маленький кусочек хлеба на каждого. Иногда мальчишки, уверяя, что они сыты, отдавали мне свои порции для брата-дошкольника. Нас закрепили за баней, раз в неделю мы ходили туда мыться, старичок-банщик выдавал нам по кусочку мыла.

На уроках военного дела мы изучали винтовку, разбирали и собирали её. Военрук даже водил нас на стрельбище – стрелять по-настоящему. Из девочек пошли только Валя Югова и я, оказавшаяся самым метким стрелком, на зависть мальчишкам. Через несколько лет встретила одного из них – Славу Леонтьева. И он рассказал, что в конце войны его призвали в армию, он учился прыгать с парашютом. Но воевать не пришлось – на его счастье война закончилась.

В 1943 году ввели раздельное обучение мальчиков и девочек, и с шестого по десятый класс я училась уже в чисто девчачьем коллективе. И в другой школе – №12. Сначала – в маленьком здании, а в девятом и десятом классах, уже после войны, в четырехэтажном: два этажа – для девочек, два – для мальчиков. На первом и втором этажах – мужская школа №11, на третьем и четвертом – женская №12.

Мы не имели права общаться даже на переменах: учителя строго следили, чтобы между мужскими и женскими этажами не было контактов. Единственное, что разрешалось – встречаться на редких школьных танцевальных вечерах. Пользы от этого эксперимента не было никакой, он только создавал проблемы в общении. Мне, например, в университете поначалу очень сложно было найти общий язык с парнями-однокурсниками.

Коммунальная квартира военных лет

Когда мама устроилась работать на железнодорожную станцию Бензин, которая обслуживала нефтеперерабатывающий завод, жить стало немного легче.

На работе маме дали участок земли, где мы выращивали картофель. В одну осень уродилось ее очень много. Выкопали, усадили брата охранять урожай, а сами перетаскивали на плечах мешки с картофелем. Ходила туда и обратно, как заводная, ничего не чувствуя от усталости. Соседи радовались за нас: «Теперь вам хватит еды до конца войны». Но мы удивительно быстро съели картошку, другой-то еды не было. К нам часто приходили женщины с ребятишками и робко просили очистки от картофеля. А их не оказывалось: картошку мы варили в мундире, чтобы ни грамма не пропало.

В мамином коллективе трудилось много девушек, которые приехали в Уфу из деревень. Они бросили учебу в школе, пошли работать. У многих знакомые парни воевали на фронте. И они часто рассказывали маме о своих сердечных делах, показывали фронтовые письма.

Маме выделили комнату в квартире, где жили работники завода и железной дороги. Кухни в квартире не было, в каждой из четырех комнат – по семье. В одной – мы: мама, брат Гурий и я. Во второй – ленинградцы: тетя Лида с мужем и сыном. Муж Лиды пропадал на заводе и день, и ночь. Лида переживала: в Ленинграде остались брат и тетя, которая воспитала её и брата. Оба умерли в осажденном городе от голода.

Третью комнату занимала семья эстонцев, до войны они жили в деревне. Муж работал на заводе. Жена отличалась красотой и шикарной косой. Она плохо слышала, поэтому не могла работать, воспитывала троих сыновей-сорванцов. Но руки у нее оказались очень умелыми. Тетя Клара так переделала мне мамино платье, что подружки завидовали.

В четвертой комнате проживала тоже интересная семья. Хозяин работал на железной дороге. Он, жена и ее сестра, люди уже немолодые, были добрыми и внимательными. Они эвакуировались из Украины. Примечательно, что сумели привезти с собой двух коз. Хозяин, когда шел с работы, рвал для них траву, ему часто помогал Гурий, а тетя Вера угощала маленького помощника козьим молоком.

Как-то к ним приехал сын. Он воевал, его ранило в голову. Приехал с молодой женой Таней. И им с разрешения соседей поставили кровать в чулане, где когда-то у нас хранился картофель.

Жили мы дружно, помогали друг другу, поддерживали в тяжелые минуты. Люди тогда отличались доброжелательностью и делились друг с другом, чем могли.

Радость со слезами на глазах

Однажды нас разбудил громкий стук. Все разом выскочили в коридор квартиры, распахнули дверь. И услыхали крик соседки по лестничной площадке: «Война окончена!» Тут уже все закричали разом.

Тот день – 9 мая – оказался солнечным и ясным, словно сама природа ликовала вместе с людьми. Больше никогда в жизни я не видела такой всеобщей радости. Люди на улице обнимались, целовались, смеялись и плакали. Действительно, как поет Лев Лещенко, радость со слезами на глазах.

Отец вернулся только в сорок шестом. И увидев на столе тот самый керогаз, который он купил в первый день войны, удивился.

Война очень повлияла на него. Он и прежде был немногословен, а теперь почти совсем перестал разговаривать. О чем-то думал, молча переживал. «Не болен ли?» – беспокоилась я. Может быть, сказываются последствия контузии? В одном письме с фронта он писал, что попал под страшную бомбежку. И вдруг услышал голос жены, которая звала его. Он бросился на зов и оказался в воронке от снаряда, что и спасло: его только оглушило.

Отцу было непросто: всю жизнь он был военным, а теперь его служба окончилась, предстояло найти новый род деятельности. Он оказался к этому не готов.

Узнав, что вербуются рабочие на Сахалин, решил поехать в новые неизведанные места. Но мудрая мама всё спрашивала вербовщика: «Где мы будем жить? Есть ли там десятилетняя школа? Дочери надо закончить десятый класс». Вербовщик ничего не мог толком объяснить. Мама от заманчивой идеи отказалась. И правильно сделала. Завербовавшиеся на Сахалин знакомые девушки, когда вернулись, рассказали, в какие тяжелые условия попали. Жили в бараках, производственной дисциплины никакой, народ наехал жадный на деньги и ленивый на труд. Они еле дождались окончания срока договора и с радостью вернулись домой.

Отец нашел другого вербовщика и выбрал место, куда брали только членов партии без семьи – Магаданскую область. И оставил нас почти на десять лет. Маме он писал редко, обо мне совсем забыл. Только однажды, когда я уже жила в Кызыле и вышла замуж за Монгуша Кенин-Лопсана, прислал свадебный подарок – деньги с наказом купить фотоаппарат.

Когда в пятьдесят пятом он вернулся, мама его приняла. Умер отец в 1971 году. Мама пережила его – ушла из жизни в семьдесят восьмом.

Мама была моей главной опорой. Благодаря её помощи я смогла окончить не только десятилетку, но и университет. Она жила с братом впроголодь, но дала мне возможность получить высшее образование: присылала деньги на еду, в письмах всячески поддерживала. А каким счастьем светилось её лицо, когда я приезжала на студенческие каникулы!

Когда стало трудно после рождения дочерей, она снова пришла на помощь. Старшую Марину отвезла к ней в Уфу, и год она росла там. Появилась младшая – мама приехала в Кызыл и водилась с ней, а я вышла на работу. Годовалую Аню мама забрала в Уфу и с отцом ухаживала за ней, пока малышка не подросла, и её не устроили в детсад.

Маме я обязана всем.

Продолжение – в №2 от 23 января 2014 года.

Очерк Ларисы Кенин-Лопсан «Покой нам только снился» войдёт пятым номером в шестой том книги «Люди Центра Азии», который сразу же после выхода в свет в июле 2014 года пятого тома книги начала готовить редакция газеты «Центр Азии».

Фото:

1. Лариса Кенин-Лопсан, тогда ещё Четверикова. Первые дни работы в газете «Тувинская правда». Тувинская автономная область, Кызыл. Сентябрь 1953 года.

2. Лариса Кенин-Лопсан с внучкой Анечкой Кенин-Лопсан, в четвёртом поколении носящей имя Анна. Кызыл, 1991 год.

3. Ларисе Четвериковой – восемь лет. Слева от неё мама Анна Четверикова, брат Гурий и сестра мамы Ольга Демьянюк. Челябинск, 1938 год.

4. Анна и Пётр Четвериковы с сыном Гурием и внучками Мариной и Анной Кенин-Лопсан. Уфа, середина шестидесятых годов двадцатого века.

5. Мама Анна Степановна Четверикова. Уфа, шестидесятые годы двадцатого века.

6. Отец Пётр Диодорович Четвериков. Уфа, шестидесятые годы двадцатого века.

7. «Маме я обязана всем». Лариса Кенин-Лопсан с мамой Анной Четвериковой. Уфа, 1968 год.

8. Молодые супруги с дочкой в гостях у родителей. Стоят Монгуш и Лариса Кенин-Лопсаны. Сидят Анна и Пётр Четвериковы с внучкой Мариной. Уфа, 25 августа 1957 года.

Лариса КЕНИН-ЛОПСАН