Владимир Чооду: Я тувинцев не подвел: ни в Антарктиде, ни в Америке, ни в Ленинграде

Санкт-Петербург. Хрущевская пятиэтажка на Тихорецком проспекте. Дверь мне открывает человек, к встрече с которым я готовилась два года, ожидая, когда журналистские дороги приведут меня в город на Неве.

Подтянутый, в безупречном костюме-трой­ке, словно не к беседе дома за чашкой ко­фе готовился, а по меньшей мере к дипло­матическому приему. Владимир Кар­бый-ооло­вич Чооду – тувинец-ленин­градец. Имен­но так – Ленинград, принципиально игно­рируя переименование, и сегодня на­зы­вает он город, в котором живет уже 43 года. Владимир Чооду, чье имя, как един­ственного тувинца, побывавшего в Антарк­тиде, значится на символическом столбе-указателе на по­лярной станции Мирный.

Маленькая квартирка, скромная ме­бель, книги. А на стенах и полках – необыч­ные сувениры, словно экзотические экспо­наты музея его нестандартной жизни. Все они привезены из его путешествий по миру. Прошу хозяина пояснить: что, откуда. И Владимир Карбый-оолович рассказывает: «Вот эта головка из черного дерева – Кон­го. Этот кокос я сам снял с островов на эк­ва­­торе – французская Гвиана. Это – нас­то­ящее яйцо императорского пингвина. Вот этого морского ежа поймал сам, а этот австра­лийский краб сам меня поймал: я нырнул, а он меня схватил. А вот этих бабочек я под Рио-де-Жанейро поймал. А здесь – насто­ящие австралийские бумеранги, вот этот осо­бенно хорошо летает».

Особенно привлекло мое внимание сим­патичное чучело пингвина. Хозяин пояс­няет: «Это пингвин группы ишаковых. Их назвали так, потому что кричат, как ишаки. С 1967 года стоит. Хоть я и боролся за их со­­хранение, мне его все-таки подарили, когда я работал в Антарктиде».

Как удалось так много увидеть и узнать тувинскому мальчику из села Самагалтай Тес-Хемского кожууна, пареньку, отличав­шемуся от сверстников только одним – какой-то особой целеустремленностью, ответ­ственностью и тягой к знаниям? С этого мы и начинаем беседу.

– Владимир Карбый-оолович, я знаю, что вы стали учителем в 14 лет. Мои сведения верные?

– Да, в 14 лет. И не потому, что я ка­кой-то вундеркинд, а потому, что кадров не хва­тало. Все мое детство про­шло в Тес-Хем­ском районе. Учился в Сама­галтайской шко­ле.

Из Самагалтайской школы нас пяте­рых учеников направили в только что соз­дан­ный учительский институт – институт по­вы­шения квалификации. И все – Чооду. Чооду Лена, Чооду Василий, Чооду Влади­мир, я и кто-то еще из Чооду, уже не помню. Очень нужны были учителя. Мы должны бы­ли учиться год, а я проучился полгода. Мне сказали: ты должен сдать экстерном, не хватает учителей. И отправили учителем ту­винского языка снова в Самагалтай. По­том вместо четырех лет за два года закончил педтехникум. А в 19 лет направили в Выс­шую партийную школу – самым молодым из всех слушателей был.

– Расскажите, пожалуйста о своей семье.

– Нас детей было пятеро сестер и брат. Я самый старший. А вообще-то нас было много – десять детей. Когда папа умер, мама еще раз вышла замуж, и мы не отделяем­ся друг от друга.

И знаете, я ни на кого в семье не похожу. Я единственный был белый, свет­ловолосый, и дед, жалея меня, а он меня он очень лелеял и любил, предложил: давай мы тебя побреем, и ты будешь черным. Сов­сем черным я не стал, но потемнел – рыже­волосым парнем вырос.

В 1972 году уже я осмелился и просил у мамы: а почему я ни на кого не похожу? Она меня послала к дяде – старшему брату отца Кежик-оолу Чооду, он уже старенький был. Дядя спросил:

– А ты разве чувствуешь, что мы к тебе относимся, как к другому?

– Нет, не чувствую.

– Ну что же тогда спрашиваешь? Ты наш. Ты родился неожиданно – в пути, мы тебя с отцом принимали, чуть ли не зубами пуповину перегрызали. Претензии к пупо­вине есть?

Я засмеялся:

– Нет, претензий к пуповине нет.

Вы знаете, я понял, что мама Таисия Михайловна, не совсем тувинка – она метис­ка, но она об этом никогда не рассказывала, скупа была на рассказы. В Туву, видать приехала очень рано. Работала акушеркой. А отец мой – один из первых тувинских врачей. Пока я не вырос, меня звали Карбый-оол эмчи-оол – сын врача Карбый-оола.

Папа родом из О-Шынаа. Он умер в сорок пятом году, когда мне было десять лет, и я мало что помню. Но хо­рошо помню, как он меня единственный раз в жизни наказал. Он был очень ин­тел­лигентный, опрятный и любил, чтобы и я был очень опрятный. А в то время очень дорогой была обувь. Как толь­ко он мне эту обувь ку­пит, я иду и в ней рыбу лов­лю. Мама меня как толь­ко не наказывала, а я все равно в обуви – в речку. А он один раз пришел к этой речке, взял за ухо (видите, у меня это ухо чуть больше), привел домой и объяснил, что надо заботу родителей ценить. С тех пор, а мне уже 66, как только к речке подхожу, обувь снимаю.

Папу я мало видел – он все время на работе, в командировках, на вызовах. Его в Тес-Хеме очень уважали. Пока я не вырос и не стал учителем, меня так и звали Карбый-оол эмчи-оол – сын врача Карбый-оола.

– А правда ли, что из-за вашей непо­хожести жена Тока, Анчимаа, да­же сом­невалась: посылать ли вас на конкурс в Москву?

– Не то что сомневалась, но вопрос такой возникал. Это было в пятьдесят первом году. Я победил в районном конкурсе художес­твенной самодеятельности – песни пел.

Она знала, что я сын Карый-оола, но ни­когда в жизни не видела. И вдруг среди всех тувинцев, отобранных ехать на конкурс в Москву, какой-то блондин бегает. Я слышу, она спрашивает: «А что это русский у вас делает?» А все смутились – все-таки это Хертек Амырбитовна Ан­чымаа. Ну, ей объ­яс­нили, а потом, когда мы еще и спели «Де­вочку звали Мандалмаа, Мандалмаа», вопро­сов уже не было. Она нас на конкурс в Москву и повезла, была руководителем делегации. Мы ей, бедной, доставили хлопот. Мы поезда ни­когда не видели, и в Абакане она нас еле собрала, когда этот поезд гуднул, а мы все испугавшись, разбежались (улыбается).

– Я слышала, вы в юности были пер­вым парнем на деревне, за кото­рым, как в песне «ходят девушки гурьбой». И пели, и баяне играли.

– Ну, не знаю, как уж «гурьбой», но молодежь вокруг меня всегда была. А играл я на всем, когда работал в школе, а потом в комсомоле. Если сам не играешь, то мо­лодежь вокруг себя никак не соберешь.

Танцевать очень любил. Тогда только стали появляться клубы, танцы, и мне ка­за­лось, если на танцы не сходишь, то и жиз­ни никакой нет (смеется). Мы все учи­лись танцевать краковяк, русского пля­сать. Со­рев­новались друг перед другом.

А сейчас – нет, уже не играю. Хотя если в компанию хорошую попаду, могу на пиа­ни­но сыграть, могу «русского» на баяне. Но это когда озорничаю. Почему я еще не стал иг­рать – перенес три инфаркта и два ин­сульта, нагрузку на левую руку уже нельзя да­вать. Работать с людьми очень тяжело. В ос­новном, все инфаркты у меня от работы с людь­ми, от ответственности.

(Владимир Карбый-оолович достает из лежащей на столе пачки «Беломора» па­пиросу и закуривает).

– Ой, три инфаркта, а курить не бросили, да еще такие крепкие. Обычно после этого мужчины как-то опасаются за здоровье, бросают.

– Я курю 56 лет. Но курил я всю жизнь «Казбек». А сейчас «Казбек», к моему боль­шому сожалению, перестали выпускать. На этой линии, как мне рассказали, стали какой-то сорт сигарет выпускать. Пришлось пе­рейти на «Беломор».

А бросить курить не могу. Операция про­шла, шесть часов меня приводили в порядок, и на второй день я уже стал просить: «Дайте закурить, хоть курнуть немножечко». И спе­циалисты, которые меня смотрели, ска­зали: «Да не троньте его, еще неизвестно, что луч­ше – бросить или не бросить».

Я и в Смольном был единственным, кто нарушал порядок, где бы ни шел, я курил. А не положено было – только в туалете. И со мной все боролись. Даже на бюро поручили секретарю горкома партии Татьяне Ивановне Ждановой меня воспитывать, следить, чтобы я не курил, не безобразничал. Но у нее ничего не вышло. Я окончательно убил ее тем, что купил себе загибающийся мундштук. Она уви­дела, руками замахала: «Карбый-ооло­вич, она у тебя еще и загнулась, ну тебя, пусть с тобой мужики борются!»

– Владимир Карбый-оолович, а как вы попали на работу в Смольный? Как вообще оказались в Ленинграде?

– В Ленинград я попал из-за жены Лю­баши. Она коренная ленинградка, блокаду пе­режила. Любовь Васильевна Петрова. Учи­тель истории. Закончила Ленинградский Гер­ценовский институт, и ее с подругой напра­вили в 1951 году в Туву. Попала она к нам, в Самаглатай. А я тогда директором школы работал.

– И как вы, директор школы, сделали предложение учительнице?

– Пришел вечером к ней в гости. Поговорили. А потом я говорю: «Любовь Васильевна, выходите за меня замуж». Она согласилась. А я обрадовался, говорю: «Спасибо» (улыбается).

– Так и сделали предложение на «вы»?

– Да, мы и после этого долго были на «вы», потом уж на «ты» перешли.

Она очень уважаемой была. Всех других учителей на­зывали по имени и делали при­­ставку «баш­кы» – учитель. А ее звали Лю­бовь Васильевна-башкы. Очень обяза­тель­ная была, грамотная, эрудированная. И очень вкусно лекции о любви и дружбе читала (улыбается). Очень умная, женщина была. Мудрая... Любаша умерла в 92-ом году. Я думал, что тоже уйду,вслед за ней. Но ос­тался… Де­тей у нас нет. Долго я один здесь си­дел, плакал.

А Любашина родственница, Алек­сандра Михайловна, жена ее двоюрод­ного брата, ходила за мной, присматривала, на неделю пищу готовила. Я ее с молодости знал, она тоже овдовела, давно уже. И мы че­рез три года поженились. Теперь вот вмес­те. Она придет скоро – сутки в боль­нице работает. У Шуры – дочь, внучка. Она меня дедушкой зовет, слушается. И я ее родной считаю.

Но после Любашиной смерти у меня про­изошел перелом: не могу ни на одно общес­твенное мероприятие ходить. Психоло­ги­чес­ки. Раньше мы с ней всегда ходили в те­а­тры, на концерты. А сейчас в театры, хоть очень люблю, перестал ходить, музыку тоже сам дома слушаю. (Владимир Карбый-ооло­вич замолкает).

Ну вот, поженились мы, а потом ее мама сильно заболела – надо ехать в Ленинград. А я тогда уже секретарем тувинского ком­сомола по идеологии работал. После долгой беседы Салчак Калбак-Хорекович Тока меня отпустил, на год. Но я так тут и остался.

Мама умерла, а я тещу мамой звал. Ос­тались мы с Любашей одни – посидели, по­горевали. И пошел я в Выборгский райком партии на учет вставать. А там меня спра­шивают: «Где хочешь работать?» А я тогда по-русски говорил, но не очень: «Да я ничего не умею…» «Как так? Высшую партийную школу закончил? Пойдешь на объединение «Светлана». Было это в 1961 году.

Было мне очень тяжело. 46 тысяч рабо­та­ющих, три тысячи из них – комсомольцы. Я был одновременно секретарем комсомола, членом парткома, членом бюро Выборгского райкома комсомола, членом бюро Ленин­град­ского горкома комсомола и членом обкома комсомола Ленинградской области (улыба­ется). Я все спрашивал: «А когда я работать-то буду – у меня же и своя работа есть?»

А потом меня перевели в райком партии. А в конце 1966 года стали в институте Арктики и Антарктики соз­давать научно-иссле­довательские суда, и ме­ня утвердили первым по­мощником капитана на научно-исследова­тельское судно «Про­фес­сор Зубов». Вон оно у меня висит (Влади­мир Карбый-оолович по­ка­зывает на фото кра­савца-корабля, ви­ся­щее в рамочке на стене).

Пошли в Антарк­ти­ду. Первый рейс, в 1967 году, длился девять ме­сяцев. Мне повезло. Эки­паж подобрался очень хороший: 13 нацио­наль­ностей, но мы все были, как одна семья.

Вы знаете, у моего отца всегда были мыс­ли жить вместе с Россией, присое­ди­ниться к Советскому Союзу. Видать, это как-то во мне осталось – я всю жизнь являюсь ин­тернационалистом. Для меня главное – че­ловек, его суть, а не его национальность. Где бы и с кем я ни работал, я смотрю прежде все­го на суть человека, а не на нацио­нальность. Но когда уже совсем туго бывает говорю: «Я тоже представитель малой народ­ности, кончайте эти штучки».

Полярники – очень интересные люди. А на­чальником экспедиции был Кренкель Эрнст Теодорович – в порядке исключения послали старика (прим. Э. Т. Кренкель (1903 – 1971) – полярник, доктор геогра­фи­ческих наук, Герой Советского Союза (1938 г) .С 1924 г. – радист по­лярный стан­ций и арктических экспе­диций, в том числе знаменитой на паро­ходе «Челюс­кин).

– Сам Кренкель?

– Да. Вот мы вместе с ним начали. Я ему тоже, видать, понравился, после рейса на ученом совете он даже назвал меня «отец», хотя я младше его сына на один год. По­хвалил так. Приятно было.

Я у него учился, как работать с людьми. Вообще плаванье мне в смысле работы с людьми много дал: исправило мое одно­бо­кое отношение. Я ведь до тридцати трех лет считал, что если мужчина женат, то он уже на других женщин смотреть не может. И был очень страшным человеком. Боролся против этого…

– Да, вы были строгих правил…

– А на судне я понял, что в жизни всякое может быть. Мудрее что ли стал – понимать больше людей стал. Вообще-то я по харак­теру очень стес­ни­тельный. Я и журналистом из-за этого не стал. Из меня хотели сначала журналиста сделать, когда в Высшую пар­тийную школу направили. Но я не умею быть настырным и поэтому окончил не жур­на­лист­ское, а общее отделение.

У меня свои правила работы с людьми. Я вожусь два года. Расстаюсь очень тяжело, в душе всегда больно, но если за два года ничего не получается, прямо говорю: «Давай лучше разойдемся».

Первая экспедиция в 1967 году длилась девять месяцев – мы отвезли в Антарктиду по­лярников – участников тринадцатой со­вет­ской экспедиции, и вывезли участников двенадцатой экспедиции. А по ходу плавания изучали взаимодействие атмосферы и океа­на, погоду, брали пробы воды, запускали гео­фи­зические ракеты, на 240 километров в космос.

9 ноября прошлого года ребята решили со­браться – те, кто в первый рейс на «Про­фессоре Зубове» ходил. Думали, что будет человек 20-30, а собралось человек сто. Постарели уже все, человек тридцати уже нет… И тут я впервые услышал от них при­знание, что они меня от­цом считали. Дали мне первое слово, хотя там были руково­ди­тели института. «Нет, Владимир Карбый-ооло­вич, вы наш ду­ховный отец, вы на­чинайте». Прослезился я вместе с ними… «Да вы же, наверное, счи­тали, что я враг на­ро­да?» «Да что вы!» Пер­вый помощник ка­пи­тана – это ведь тот, кто никому житья не дает (смеется).

– Если по-сухопутному, то это –заместитель по политической час­ти – замполит? Идеологическая ра­бо­та?

– Да. Двух капитанов пережил, и оба го­ворили: «Наше дело – судно вести, твое – с людьми работать». Чтоб не нарушали правила общежития, правила игры.

– А ученые часто нарушали пра­вила?

– Да, очень часто. Но я всегда беседовал с людьми: я не собираюсь вас пере­вос­пи­тывать, тем более, что вы грамотные люди, ес­ли мы хотим жить вместе, так давайте вмес­те соблюдать правила общежития.

Я всегда не понимал, когда руководители их нарушают. Почему вам позволено, а рядовому не позволено? Из-за того, что вы руководитель? Не имеете права. Вам на­оборот ничего не положено.

А с другой стороны – я старался на себе по­казывать: у меня принцип – делай так, как делаю я. Не боюсь никакой черной ра­боты, нужно – черную работу делаю, нужно кому-то помочь – помогу. И я всегда про­зрачен, меня всегда видно. Ничего тайного нет. Я противник всяких шушуканий. Всегда говорил: «Думаю я так. Правильно думаю или нет? Согласны или нет?»

Чего греха таить, когда шел с трапа, ко мне сам академик Трешников (прим.: поляр­ный исследователь, в 1960-80 г. – директор Арк­тического и Антарктического инсти­тута, участник создания «Атласа Антар­ктики», руководитель многих полярных экспедиций) приходил: «Слушай, твои там никого не слушаются, скажи ты им». «А в чем дело?» «Да они все на тебя ссылаются: Вла­димир Карбый-оолович так не делал, он так делал». Ну, посмеялись мы…

– А что у вас за история с китом была в Антарктиде?

– А, с китом. А откуда вы это все знаете?

– Ну я же готовилась к встрече.

– Это было в 67 году. Мы с дизель-электроходом «Обь» стояли на траверсе Мирного где-то в восьми кабельтовых друг от друга. Где-то около километра. А в Ан­тарктиде – железная дисциплина, там ника­кой демократии нельзя. Существует поря­док: без веревки нельзя ходить, без доски нельзя ходить, потому что припайный лед дышит: отходит, сходится.

У меня это был первый рейс, а на «Оби» первый помощник капитана Ткаченко был очень опытный. И мне хотелось с ним встре­титься, потому что я нигде в литературе не нашел, как работать первому помощ­нику. Первого помощника или как дурака показы­вают или, если он умный – только фамилия и должность, и больше ничего. И я пошел на встречу. С того и другого судна смотрят в бинокли, а я с досточкой иду.

Где-то в середине пути лед разошелся. И снизу – огромная голубая глыба: кит вышел подышать. Я ощутил ногами его тело, оттолкнулся от него. Кит взял воздух и ушел, а лед снова соединился. И мне полярники выдали сертификат №34 – о том, что живого кита потрогал. Так что был такой случай, правильно, я даже про него забыл.

– Насколько я знаю, у вас было множество интересных встреч, не только с китом – вы ведь даже с Пи­но­четом встречались?

– Да, это у нас была встреча на станции Белинсгаузен, остров Ватерлоо. Был у нас в гостях на судне президент Чили в то время Эдуардо Фрей. Он привез всех своих се­наторов, в том числе был и Пиночет (прим. Пиночет Угарте – с декабря 1974 года президент Чили, генерал, захвативший власть в результате военного переворота). С Кусто мы встречались (прим. Жак Ив Кусто – знаменитый французский океа­нограф), с его сыном.

Был в Чили, Аргентине, Уругвае, Брази­лии. Во Французской Гвиане участвовали в двух научных экспериментах с французами. Был в Канаде, Исландии, дошел до 82 градуса – около Гренландии. Во Франции, в Париже больше десятка раз. Англия – вдоль и по­перек. В Лон­доне так и не научился ходить из-за лево­сто­роннего дви­жения.

У королевы Елиза­ве­ты Второй были на при­е­ме. Вот так сидел, как с вами.

– И какие впе­чат­­ления от английской королевы?

– Вы знаете, в то время это была большая ответственность. Раз­гля­дывать-то очень не бу­дешь. Она задает вопро­сы, отвечаешь. Все это идет протокольно. Во время еды. Очень много приборов, не знаешь, с чего начинать. Она заметила. Даже посме­ялась и сказала мне: «Правила хорошие, когда начинаешь с того, что удобнее». А наши тоже переглядываются, я им шепчу: «На­чинайте с центра». (Смеется).

А в Синегале мы с капитаном тоже были на приеме у президента. Но там страшный был прием – с автоматами, потому что шла война, междоусобная война. Стреляли. Мы с капитаном только успели залечь.

В Конго был, в Австралии, в Японии, в Гонконге. На всех континентах побывал.

– А сколько всего у вас было морских антарктических походов?

– За восемь лет – пять походов. В Ан­тар­ктиду приходили всегда летом, а в 1970 го­ду попали зимой – спасали дизель-элек­тро­ход «Обь» (прим. в 1955-74 г.г. – флаг­ман советского антарктического флота). Когда он шел на станцию Русская, его зажало льдами и положило на бок.

Мы нарушили инструкцию – на судне нашего класса нельзя заходить далеко в лед, а мы прошли полторы тысячи миль – поч­ти три тысячи километров в тяжелых льдах, в полной темноте. Это ведь летом в Ан­тар­к­тиде всегда светло, солнце не заходит, а зимой всегда ночь. Подошли к «Оби», сняли людей. За эту операцию ваш покорный слуга был награжден Орденом Октябрьской ре­волю­ции. В Указе сказано: «За проявленные мужество и геройство».

– А почему вы все же оставили полярно-морскую жизнь?

– Направляли меня на два года, а они растянулись на восемь лет. А Любаша дома одна была, да и я уже устал от «научного нигилизма». И еще, признаюсь уж, почему я решил уходить: видать, меня переоценили и хотели сделать начальником полярной станции Беллингсгаузена. Ну, думаю, если так началось, надо бежать (улыбается).

– Не понравилось вам в Антар­к­тиде?

– Когда в первый раз в 67-ом пришли и я увидел, в каких тяжелых условиях там люди работают, я сказал: «Кому это все на­до?» Начальник станции Мирный на это от­ветил: «Владимир Карбый-оолович, толь­ко не говорите никому то, что вы нам сказали». Очень тяжелые условия… Летом на солнце все горит, а температура – минус 25. Зимой – минус 67, а на станции Восток – 80, да еще и 30% кислорода от нормы.

Я ведь был на всех наших станциях – полярники показали. Тогда «столицей» Ан­тарктиды была станция Мирный, а сейчас – Молодежная.

– А правда ли, что на станции Мирный есть столб, на котром на­пи­сано ваше имя и расстояние от ан­тарк­­тической станции до Кызыла?

– Да, потому что там тувинец был. Там установлен столб и на нем сверху вниз – таб­лички, указывающие направление и ко­ли­чество километров до городов, предста­ви­тели которых работали в Антарктиде. На од­ной из дощечек в 67-ом году сделали надпись: «Кызыл. Тувинская автономная область», тогда Тува была автономной областью. А в скобочках ребята написали: «Чооду В.К.». Я уже потом увидел: «А зачем мою фамилию написали?» «А потому, что вы единственный тувинец, побывавший в Ан­тарк­тиде».

– Только одна ваша фамилия была написана?

– Да, только моя.

– А расстояние от станции Мир­ный до Кызыла какое было указано?

– А ребята подсчитали. По-моему, около шестнадцати с половиной тысяч километров. Точно не помню, не хочу врать.

– Эта табличка и сейчас там?

– Сейчас – не знаю. Наверное. А вот судна моего, к сожалению, уже нет. С этой перестройкой прошляпили: продали, да неудачно. И турки распилили «Профессора Зубова», переплавили.

Последний капитан, который выбрасывал его на берег, расска­зывал: «Как живой был – сначала не хотел, а потом сам на берег выбросился». А он у нас всегда был такой чистенький, беленький. Его называли: «О, шпион пришел совет­ский».

Я его очень чувствовал, это судно. Ногами чувствовал. Научился и у штурвала стоять, и курс проложить, и определиться, где мы находимся, и дизель-генератор завести. Мы даже прослезились, когда капитан рас­ска­зывал о его последних часах.

…Так вот, когда я ушел с трапа, первый секретарь Ленинградского горкома Партии Аристов меня вызвал, пообещал, что легкой жизни не будет, и предложил работать в иде­ологическом отделе – заниматься дипло­ма­тическими приемами, так как много стал­кивался с этим за границей во время пла­ваний, и курировать четыре района города.

А после второго инфаркта меня не выг­нали, а повысили в должности: чтобы мень­ше ходил: назначили заведующим общего сектора горкома партии. А оттуда уже я вновь вернулся на «Светлану», которая меня пер­вой в 1961 году в Ленинграде и приняла.

Работаю помощником генерального ди­рек­тора. У нас прошла реструктуризация. Раньше было 12 заместителей, теперь оста­лось четыре заместителя и пять помощников. Я помощник по общим вопросам. Главный бюрократ. Работаю, пока не выгонят (улы­бается). На одну пенсию жить очень тяжело. Вот у нас с главным инженером стаж одина­ковый, оба награжденные, он еще два­ж­ды лауреат, а пенсия у обоих оди­на­ковая – 701 рубль.

«Светлана» – это уникальное предпри­ятие электронного приборостроения: полу­проводники, конденсаторы, транзисторы. Бо­лее девяти с половиной тысяч наименований выпускали. Ни один телевизор и приемник без нас собрать не могли. До сих пор произ­водим мощные генераторные лампы, без которых телевидение не может трансли­ровать. У нас сейчас вместо 46 тысяч работает 4 тысячи. Но предприятие не упало.

В прошлом году мое 65-летие отмечали, так они мне вот какое стихотворение пода­рили (Владимир Карбый-оолович достает красивую открытку и читает):

На нашей «Светлане» немало дверей,

За каждой, где русский сидит, где еврей,

А где-то хохол, белорус, армянин.

И даже, представьте, тувинец один.

И этот тувинец, поверьте скорее,

Даст десять очков и хохлу, и еврею.

Хоть был под телегой когда-то рожден,

Но как образован он был и умен!

Увидел все страны, объездил весь свет

И вновь на «Светлане» уже много лет.

Весь день за своей персонажей сидит –

Такой деловитый, такой эрудит.

Пригож, аккуратен, привычен к труду.

И это, конечно, В.К. Чооду!

Мы вас поздравляем сегодня Вэ Ка!

И выпьем по рюмке за вас коньяка.

А может, кто водочки в рюмки нальет?

За вас мы готовы хоть воду, хоть йод.

Мы вам пожелаем здоровья и счастья,

Успеха в любой вас касательно части.

Для нас вы покруче имеете вес,

Чем ваш легендарный земляк в МЧС.

– (Смеюсь) Хорошее поздравление, с юмором. Можно я его перепишу?

– Можно. А я вам на память подарю нашу сувенирную продукцию (Владимир Карбый-оолович приносит прозрачные тарелки с белым узором). Вот будете вспоминать.

– Спасибо. Очень красивые. А пи­алы с надписью «40 лет Советской Туве» тоже на «Светлане» делали?

– Нет, это я помогал. Я тогда в горкоме партии работал и просил Ленинградский фар­форовый завод сверх плана сделать эти пиалы – к 40-летию вхождения Тувы в состав Советского Союза.

Меня приглашали на юбилей. В послед­ний раз я был в Туве в 84-ом году. Очень хочется еще побывать, но уже материально туда и обратно не потянуть. Ну, как-то сестра Чечена приезжала, дети ее – мои племян­ники. Сейчас у меня остались сестры Чечена, Светлана, Кара-кыс и брат Маадыр-оол. И племянников много.

u С дежурства в больнице возвращается Александра Михайловна и сразу же начи­нает накрывать на стол: «Володя ведь как ребенок: приготовлю все, оставлю, а он все равно не ест один». Вкуснейший рассольник она подает в пиалах. Владимир Карбый-оолович поясняет: «Мы ведь всегда только в пиалах едим. Это настоящие, тувинские».

Я отдаю должное кулинарным талантам хозяйки: и первому, и очень вкусно приготовленному мясу. А Александра Ми­хай­ловна еще и пирогом с брусникой пот­чует. «А вы знаете, как по-тувински брус­ника? – Владимир Карбый-оолович как-то особенно нежно и мягко произносит «киш-кулаа».

«Интересно было бы в Кизиле побывать, на Володиной родине», – говорит Алек­сандра Михайловна. «Не в Кизиле, а в Кызыле», – строго поправляет Владимир Кар­бый-оолович. – Надо правильно произ­но­сить». Она повторяет: «В Кызыле».

– Владимир Карбый-оолович, а чем стал в вашей жизни Ленинград?

– Вы знаете, я до сих пор помню слова о Ленинграде моего дяди Кежик-оола Чооду.

– Это который вам пуповину пе­ререзал?

– Да. Когда я женился на Любаше и он узнал, что она из Ленинграда, он сказал: «Ты пред­ставляешь, она же из тываажан орана приехала!». А тываажан ораны это дословно «райское царство». «Райское царство! Ты представляешь, какая чистота!» Райское царство – он это несколько раз повторил, и мне это в голову запало.

Вы знаете, я немного горжусь тем, что ритуал возложения венков на святом для ленинградцев месте – Пискаревском клад­бище, где похоронены жертвы блокады, – это мое. Сейчас только изменили: вместо членов Политбюро – попы. А все остальное оставили по-прежнему.

– Вы участвовали в разработке этого ритуала?

– Да, это все на мне висело. Все торжества, все праздники в Ленинграде. Только не любил, чтоб меня снимали. Даже специально предупреждал. Всегда в сторонке был.

– А какое место в Ленинграде для вас особенно памятно?

– Есть такое памятное для меня место – Мар­сово поле. Почему оно для меня па­мят­но? Только мы с Любашей приехали в Ле­нин­град, на вторую неделю они с мамой и тетей повели меня на Марсово поле. (прим. на Марсовом поле у памятника «Борцам революции», где захоронены участники февральской революции и гражданской войны, горит Вечный огонь). А я-то ведь темный человек – решил посмотреть, откуда и как там Вечный огонь горит, и наступил на постамент. А тут милиционер подошел. Как только теща бедная с Любашей ни пла­кали, как ни просили, он единственное на что согласился – в милицию меня не тащить, штраф не брать, а вытереть все. Они готовы были за меня все сами вытирать. А я сказал: «Нет, я сам». Вытащил платок и весь пос­тамент вокруг им вытер. Но зато увидел, как горит Вечный огонь (улыбается). И на всю жизнь запомнил: на памятники насту­пать нельзя!

А сейчас историю испохабили. Этого де­лать нельзя. История есть история. Вот на работе у меня у единственного висит портрет Ленина, и никто не имеет права сделать мне замечание. Как только попытались, я сразу ска­зал: «Что?» Все вылетели, начиная с гене­рального директора. А сами себе повесили какие-то картины.

– Но не везде портреты Ленина снимают. Я обратила внимание – в актовом зале Смольного, где у нас по­завчера состоялось открытие Шес­того всероссийского фес­ти­валя жур­налистов, над сценой висит и сей­час огромная картина – Ленин на фо­не Невы.

– А ее не снять – сделано навечно. Это панно, которое накрепко к стене прикреплено. У меня ведь кабинет, когда я в горкоме в Смольном работал, был рядом с кабинетом Ленина – на втором этаже. И город я всегда на­зываю, как всю жизнь называл – Ленин­град.

– Летом 2000 года в Ленинграде, буду называть город так же, как вы, создана общественная организация «Тувинское национально-культурное общество «Центр Азии», объеди­нив­шее наших земляков, живущих в го­ро­де на Неве. О нем мне с большим увле­чением рассказывала президент «Цен­тра Азии» Оюмаа Хомушку, энтузиастка пропаганды тувинской культуры в северной столице. Вы, как тувинский аксакал в Ленинграде, стали одним из учредителей этого тувинского центра.

– Да, согласился стать одним из учре­ди­телей, потому что нужен какой-то центр, где бы собирались, обменивались, друг друга подтягивали, подсказывали. Тувинский ха­рак­тер ведь бурный, если разойдутся. Не остановить ничем. А потом – концерт готовят: песни поют, воспоминания общие. И если руководители приезжают – тоже собрать легко, рассказать что делается в Туве.

Да хоть и поесть нормально на этих встречах – тоже важно для студентов. Им, ко­нечно, бедным, тяжело здесь – все дорого. И как родители тянут, содержать их здесь? Но учатся, молодцы.

На открытии они меня просто заставили высту­пить. Я даже там схули­га­нил: частушки ту­вин­ские им спел: «А мы вот какие частушки пели». По-тувин­ски заговорил, они все за­виз­жали, захлопали. И все на меня так смотрят, со стра­хом и интересом, но близко не подходят (сме­ется).

Я им там одну мысль сказал. В 51 году, в Сама­галтае, мы с Любашей меч­та­ли: хоть бы один наш уче­ник учился в Ленинграде. Хоть бы один. А в прошлом году собрались – почти три­ста студентов и выпуск­ников из Тувы! Вот как наша мечта осу­щес­твилась. Я им сказал: «Цените это. До­ро­жите».

– Владимир Кар­бый-оолович, а на ка­ком языке вы дума­ете? Я слышала, что ес­ли человек в совер­шен­­стве вла­­де­ет дву­мя языками, то надо его спро­сить для опре­де­ления родного: на ка­ком языке он ду­мает?

– Скажу по-честному: по-настоящему я мыслить по-русски начал где-то в 72-73 го­дах, почти в сорок лет. А до этого я всегда думал по-тувински: мысленно переводил, а потом уже говорил по-русски. Но вот сейчас думаю по-русски.

Когда приезжают тувинцы, я всегда го­ворю по-тувински. Правда, стесняюсь – стал мед­ленно говорить. Газеты всегда прошу при­везти тувинские, люблю читать по-тувински, смотреть переводы. Смеюсь, когда переводы неточные или наивные. В тувинском же есть сло­ва, которые очень сложно точно пере­вести.

Вы знаете, мне иногда говорили : вот из­менник – уехал из Тувы…

– А что и такие разговоры бы­вали?

– Бывали, но я всегда себя успокаивал: был честен и Туву не подвел. По мне много судят, что значит тувинец. Обо мне и во Фран­ции знают, и в Англии знают, и в Латинской Америке знают.

Правда, за границей меня за тувинца не признавали, больше за немца принимали – и фины, и испанцы. Удивлялись, когда говорил, кто я на самом деле. Особенно, когда в морской форме. Почему? Потому что я все­гда подтянутый и аккуратный. Я люблю, когда аккуратно. Глядя на меня, и другие начинают подтягиваться. Я даже не любил по Ленинграду в морской форме ходить – все курсанты честь отдают. Рука устает от­ве­чать (смеется). Я даже отказывался: «Не буду больше в форме ходить». А меня за­ставляли: «Ходи в форме!» Даже в горком без формы не пускали: приходи только в форме.

И в некоторых научных трудах ходит моя фа­милия. Сейчас, как старику, мне это, конечно, приятно. И я всегда себе так говорю: я от Тувы не отказываюсь, от своей нацио­нальности не отказываюсь! У меня в пас­порте написано «тувинец», и я тувинцев не подвел – ни в Антарктиде, ни в Америке, ни в Ленинграде.

Фото:

2. Владимир Чооду приступил к обязанностям первого помощника капитана научно-исследовательского судна «Профессор Зубов». 1967 год.

3. Володя с сестрами. Слева направо Чечена, Саяна, Расина, Светлана. Самагалтай. 1955 год.

4. «Профессор Зубов» идет в Антарктиду. 1971 год.

5. В Антарктиде.

6. 14 апреля 1955 года. Учителя Самагалтайской средней школы. Любовь Васильевна Чооду (Петрова) – первая справа в первом ряду.

7. Первый помощник капитана не боится никакой черной работы: красит палубу – так красит. 1974 год.

8. На капитанском мостике. 1974 год.

  Беседовала Надежда АНТУФЬЕВА