Александр Саржат-оол: «УПАСТЬ - ЛЕГКО, ПОДНЯТЬСЯ - ТРУДНО»

Эту простую сложную истину Александр Саржат-оол усвоил не из книг. Половина его 45-летней жизни прошла в следственных изоляторах и исправительно-трудовых колониях, начиная с колонии для несовершеннолетних. Общий срок – 22 года. Полжизни – за колючей проволокой, выражаясь изящным языком официальных бумаг – в местах лишения свободы.

Там он, музыкант-самоучка из села Арыскан, не знающий ни одной ноты, создал ансамбль «Амыр-Санаа», носящий имя героя старинной легенды, в течение трех веков ассоциирующeйся у тувинцев с надеждой на героя-освободителя, который даст им лучшую жизнь. Там, в зоне, задумался он о Боге. Оттуда песни тувинского Высоцкого в самодельных магнитофонных записях расходились по Туве. Он сам не знает – сколько точно у него этих песен, которые поют сегодня по всей республике. Он понятия не имеет об авторском праве, которое сегодня, когда он, наконец, вышел на свободу, могло бы кормить его самого и его семью: «Я никогда не кормился песнями, это песни духовно кормили меня».

О нем самом, как и о герое его главной песни Амыр-Санаа, ходят легенды. Он только улыбается: «Заливают», – и говорит мне, впервые в своей жизни давая интервью: «Я не буду скрывать, кем я был. Что мне скрывать? Чтоб молодые знали: упасть – легко, подняться – трудно».

Почему я так долго – семь месяцев – не могла написать этот материал? Начинала, откладывала, снова начинала. Наверное потому, что любое неповерхностное интервью требует от автора какое-то время прожить жизнью своего героя, ощутить его образ жизни, поставить себя на его место. А у меня никак не получалось почувствовать себя на месте Саржат-оола.

Нет, что такое СИЗО (следственный изолятор) я примерно знала, даже имела несколько лет назад двадцатиминутную возможность побеседовать с обитательницами женской камеры. И в колонии тоже приходилось бывать: в восьмидесятых годах, мы, журналисты-активисты, не раз выступали в клубе правобережной колонии с концертами. Для заключенных, вернее осужденных (работники политико-воспитательной части упорно поправляли нас: здесь – не заключенные, здесь – осужденные) я даже с энтузиазмом готовила пространные лекции о преимуществах социалистического образа жизни над капиталистическим, искренне веря, что это как раз то, что поможет им твердо встать на верный путь исправления. При этом все обитатели колонии, дисциплинированно заполнявшие тесный неуютный клуб, были для меня на одно лицо. Лица не запоминались: просто масса людей в одинаковых  черных телогрейках или робах, у каждого на груди – белая тканевая полоска с номером отряда и фамилией. Черные, одним шрифтом вписанные по трафарету буквы. Слева, над сердцем.

Их жизнь в зоне текла сама по себе, наша, на воле – сама по себе. И никакие лекции-концерты тут не помогали...

О Саржат-ооле – осужденном, пишущем песни, которые то ли наставляют молодых на правильный путь, то ли наоборот – сбивают с этого пути, я тоже в свое время слышала. А познакомиться довелось летом прошлого года – в Чадане, на фестивале живой музыки и веры «Устуу-Хурээ».

Когда стемнело, у огромного костра собралась веселая разноголосая компания музыкантов и гостей – всех возрастов и национальностей. «Это он, тот самый Саржат-оол, который песни писал из зоны. Я его песни еще в юности в записи слушал. А вижу – в первый раз. Он на музыкальных тусовках не «светится», – мой собеседник уважительно указал на человека в светлой рубашке и брюках и белой панамке, поля которой скрывали часть лица, отбрасывая на него косую тень.

«Про него разные разговоры ходят. Целые легенды, – вступила в разговор моя коллега, знаниями которой всего и обо всех я всегда поражаюсь. Ее память напоминает мне мощный компьютер: кликнешь мышкой и моментально получаешь кучу ценных сведений – факты, слухи, эмоции. На этот раз «компьютер» выдал мне романтическо-уголовную историю: любимая девушка музыканта из Улуг-Хема выходит замуж за другого – в Пий-Хем. Он приводит на свадьбу всю свою группу и так играет и поет о любви, что вся свадьба чуть ли не рыдает, а девушка, поняв свою ошибку, готова бежать с ним от молодого супруга прямо в белом платье и фате. Но побег не удается: пий-хемские ребята угоняют то ли лихих коней, то ли машину музыканта. Любимая остается с другим, а музыкант начинает мстить всем жителям района, укравшего его любовь: угоняет из Пий-Хема в Улуг-Хем коней и автомашины. За что и расплачивается потом много лет за колючей проволокой, не прекращая напоминать любимой о себе песнями.

Снабдив меня кучей противоречивых разрозненных сведений, мои собеседники категорически отказались подходить вместе со мной к автору песен из зоны. «Да он и разговаривать с нами не станет», – пояснили они, чуть опасливо поглядывая в сторону приземистого плотного человека, стоящего среди поющего и веселящегося у костра народа. Среди, но в то же время как-то особняком, одиноко.

Я подошла. Саржат-оол, напротив, даже обрадовался знакомству и разговору. Тихо сказал: «Вот, смотрю. Непривычно мне все это. Странно даже как-то. Многого я в жизни не видел…»

Мы договорились побеседовать днем, после концерта, в спокойной обстановке. Он не выделывался, не изображал из себя «крутого». Присев под деревьями на полянке чуть в стороне от фестивального юрточно-палаточного лагеря, мы тихо беседовали. При этом оба были подчеркнуто вежливы . Как люди из разных миров. Он пытался понять меня. Я – его.

– Александр Алексеевич, может, вы запишете мне ноты одной из своих песен? Я бы дома на фортепьяно попробовала ее сыграть.

(Спросила, и тут же поняла, что не с того вопроса начала – смутила человека. Переборщила с фортепиано. Но я вовсе не хотела «свою образованность» показать. Просто надо же было с чего-то начинать. Не с вопроса же, как на допросе: по каким статьям сидел?)

Он помолчал:

– Нет, записать музыку не смогу. Ноты я писать не умею – просто играю. Я вообще-то нигде не учился. Семь классов кое-как окончил. Хотя аттестат есть за восемь классов (негромко смеется). Играть на гитаре, баяне сам учился. Раньше я и слова песен не записывал: просто начинал петь – и получались стихи. Сейчас уже записываю, память хуже стала.

– А сколько у вас всего песен?

– Не знаю, не считал. 30-40, наверное, будет.

– А мне говорили – сто.

– Нет, кто-то заливает.

«Заливают», – так же усмехнулся он и на мой пересказ романтической истории о неудавшемся похищении невесты. Как и все подобные истории, она оказалась в большей части народной легендой, где доля правды обросла фантазией и домыслами.

«А как было на самом деле?» Он молчит. Недолго. Несколько секунд. Потом поднимает на меня глаза:

– Я не буду скрывать, кем я был. Что мне скрывать? Я всего-то два года нормально на свободе работал. А потом все освободиться не мог. Дважды снова раскручивался. В 1978 году, 5 января, попал и только в 1999 году освободился. Упасть – легко, подняться – трудно…

Очень многого не знаю, очень многого в жизни не видел. Там ведь маленький масштаб, закрытый мир…

– Вы считаете себя обиженным, осужденным несправедливо?

– Я считаю – справедливо. Тогда-то я был обижен. Молодость… Вся молодость – там. Сколько лет я там находился… А сейчас на что обижаться?

Меня в детстве очень обижали. Косоглазый, из бедной семьи. Семья большая – восемь человек, пятеро братьев, я самый старший. Сейчас уже выросли все. Один брат – даже депутат в нашем районе.

Я даже с одноклассниками в детстве не общался. Знал, что косой и надо мной будут смеяться. Переживал очень. Сейчас что обижаться: каким родился, таким и останусь.

А тогда хотел показать, что тоже могу… Дали два года – детская колония в Канске Красноярского края.

– Побили кого-то?

– Побил… Многих. Освободился, восемнадцати еще не было. Восемнадцать исполнилось – стал завклубом работать в родном Арыскане.

В клубе с киномехаником поспорил. А потом вынул нож и стал выгонять людей из клуба. За хулиганство сел.

Выпустили меня в Шагонар на «химию» – на стройку народного хозяйства. И там натворил. Снова попал. Угоняли скот, машины – это правда, было. Но ни трупа, ни изнасилования – ничего не было.

А позднее – на Тодже – было. Там в тайге был ЛЗУ. (Лесозаготовительный участок, где работали осужденные. Тогда еще они были обеспечены работой – валили лес, древесину заготовляли, неплохую мебель делали, которая, особенно кровати, при тогдашнем дефиците мебели раскупалась кызыльчанами влет. – прим. авт.) Километров 13 от Сыстыг-Хема. Меня туда на безконвойку выпустили. И там раскрутился. Труп получился... По пьянке...

После этого особенно трудно было встать, я же уже верующим считался...

– В зоне пришли к вере?

– Да. Там же не воспитывают. Там портят человека. Называется «исправительная колония», но там не исправляют, если человек сам не исправляется. Поэтому и начинаешь искать врача, чтобы он тебя вылечил. К нам разные приходили – баптисты, пятидесятники. Я тогда в этом не разбирался.

У меня характер слабый был, обижался на всех. Уверовал, крестился – и перестал обижаться, спокойней стал. Теперь ни на кого обиды нет.

Сейчас я пока никуда не хожу, ни в какую церковь. Но от Бога не отрекаюсь. Бог не в церкви живет – в душе. Потому что много чего дал мне Бог. Молодым, глупым попал туда. А уверовал и освободился. Семья у меня, дети. Я ведь и духовные песни на тувинском языке пишу, их по всей Туве поют. А если бы не видел страданий, у меня духовные песни не получились бы.

– А когда и о чем свою первую песню написали помните?

– В 1975 году. О горе Арыскан, о родных местах.

– А самая дорогая для вас песня?

– Самая дорогая «Авай». У меня их три. Одну из них даже наш прославленный певец Титов Санчат поет, он ее в записи, наверное, услышал. А последнюю буду на этом конкурсе петь. Это песня-раскаяние перед матерью человека, который столько времени зря потерял, молодость потерял…

Я там все о маме думал: скорей бы освободиться, себя нормальным человеком показать ей. Чтоб увидела, что у меня все хорошо – семья, дети, и спокойно ушла в вечность.

Так и получилось. Мама умерла уже после моего освобождения, в декабре 2001 года, в семьдесят лет. Уходила в вечность и была спокойна за меня.

Отец жив. Ему 73 года, живет в Арыскане.

Эту песню о маме, исполненную Александром, мне перевели во время фестивального концерта. Вот ее содержание в подстрочном переводе.

Не спала ночами, трудилась, не разгибая спины,
Чтоб сынок твой вырос хорошим.
В те мои глупые молодые годы
Беспокоилась ты обо мне.

Несмотря на все твои наказы,
Я совершил ошибку, мама.
От этой ошибки открылись глаза
И вспомнились все твои советы.

Ты во всем была права, мама,
Когда учила меня быть человеком,
И эта песня – моя благодарность тебе,
Идущая из глубины души.

Живи сто лет, мама,
Любимая бабушка моих детей.
Не уходи от нас,
Не уходи от нас, мама!

Странной была группа, исполнявшая эту песню. Совсем не артистичной. Только что сцену покинули профессионалы – яркие костюмы, дорогие инструменты, уверенные движения и улыбки привычных к аплодисментам артистов.

И вот, контрастом, появляются четверо: обычные, не сценические костюмы, шапочки-панамки на головах. И движутся как-то странно: в затылок друг за другом, ссутулившись, чуть ли не «руки за спину». Кто-то в зале даже хихикнул. Смотрю на них и убеждаюсь в верности утверждений психологов: жесты, движения – это то, что труднее всего поддается контролю. Можно сменить одежду, внешний вид, отредактировать свою речь. Но изменить сложившуюся за много лет манеру держаться, двигаться практически невозможно. Привычка ходить именно так у них оттуда – из зоны. Из кызыльской колонии строгого режима, в которой и родился этот странный ансамбль «Амыр-Санаа».

– В восемьдесят седьмом мы эту группу в колонии создали. Тогда самодеятельность в зоне развивали, поддерживали: надо было партию прославлять (мимолетно улыбается). Свое петь было нельзя. Свое я тайно пел. А когда перестройка началась, я уже и свое пел. Хотелось, чтоб песни получались как бы и народные, но не подражанием были. Подражать кому-то – это бесполезно. Сначала, конечно, кому-то подражаешь, а потом хочется петь свое.

Нас четверо было: Андриян Оюн, Артур Хуурак, я и Ондар Байкара – его сейчас нет, вместо него – Айдаш Барынмаа, он в колонии не играл, новенький.

– Как же ваши песни из зоны на волю в магнитофонных записях попали? Не начальник же колонии их записывать и распространять велел?

– Конечно, записи делать на разрешали. Мы – нелегально. Играем в колонии в клубе, а магнитофон спрятан. Песен восемь – девять так записали. Потом отдал братьям. Они уже переписали эту кассету. Так и разошлась. Молодежь стала петь.

Мне говорили: «Пой нормальные песни, которые наши советские композиторы написали. Нормальные хорошие песни пой!»

А я спрашивал: «Разве я нормальной жизнью живу? Я такой жизнью не жил. Пою о том, что сам вижу, чем сам живу».

Вот почему я всем не нравлюсь (улыбается).

– Всем – это кому?

– Начальству. Особенно мне обидно было за песню «Амыр-Санаа». Когда беспорядки в Хову-Аксы случились, меня обвинили: молодежь твою песню про Амыр-Санаа слушала, слушала и после этого – началось. Я не согласен – эта песня не о том, чтобы люди враждовали, гнали друг друга. Она – о другом.

Люди всегда ждали кого-то, кто им принесет справедливость, лучшую жизнь. Ждали Иисуса Христа, когда он снова сойдет на землю. А тувинцы несколько веков уважали и ждали Амыр-Санаа – героя, который сделает их жизнь счастливой. Амыр-Санаа – это легенда, сказка, как след от копыта коня, оставленный у юрты. Может, и не было его, может, кто-то сочинил эту старую легенду, чтобы оставить наказ народу, оставить надежду. А я сочинил песню.

У сказания об Амыр-Санаа, действительно, интересная история. Оно было очень популярно среди народа, его рассказывали в конце 19 – начале 20 веков почти всем исследователям Урянхайского края, сохранивших легенду в своих записях.

Так польский революционер Феликс Кон в 1903 году слышал ее несколько раз в разных уголках Урянхайского края, с разными дополнениями и вариантами рассказчиков.

Интересно, что попал Кон в Урянхайский край почти чудом, объясняемым только незнанием российскими чиновниками географии. Он отбывал ссылку в Минусинске и основатель Минусинского музея, просветитель Николай Мартьянов выхлопотал ему в географическом обществе поручение – экспедицию в Засаянский край (Туву). Кон был уверен, что из этого ничего не выйдет, так как ссыльно-переселенцы должны были получать специальное разрешение на переезд с места на место, даже в Сибири. А здесь – заграница.

«Урянхайцы-сойоты», как их тогда совершенно неправильно называли, нынешние тувинцы, быт и нравы которых я должен был исследовать, жили за пределами «Российской империи», в Китае, и числились верноподданными китайского богдыхана», – писал он впоследствии в своих путевых очерках «Экспедиция в Сойотию».

Однако помогло невежество сиятельного графа – тогдашнего иркутского генерал-губернатора Кутайсова, не знавшего, что местность, куда отправится Кон, вовсе не является частью России. Разрешение на его экспедицию он дал даже с радостью: пусть государственные ссыльные занимаются не крамолой, а полезным для края делом.

Вот таким чудом попав за границу политический ссыльный Кон очень ответственно отнесся к поручению географического общества, собрав не только сведения о бытии и нравах, но и записав сказки и сказания, в частности – об Амыр-Санаа.

Кратко суть сказания такова: лет 300 тому назад трое людей разных национальностей – Амыр-Санаа – улет, Шадырван (Шидарван) – монгол, У-Дзяндзунь (У-Нойон) – манчжур – решили выйти из-под власти китайского богдыхана, объединенными силами сбросить монгольское иго.

Все трое были необыкновенными людьми, бывало, передают друг другу голыми руками раскаленную докрасна наковальню, кладут ее за пазуху – и ничего им не делается. Они были образованными людьми. Амыр-Санаа учился в Пекине, потом был направлен в Кобдо чиновником. У-Нойон был чиновником в Улясутае.

У-Нойон предал друзей и дело свободы: сообщил о заговоре письмом в Пекин богдыхану. Оттуда он получил приказ – поймать обоих и доставить в Пекин. Амыр-Санаа случайно наткнулся на гонца, везущего этот указ, и воспользовавшись тем, что гонец не знал его в лицо, прочитал указ. Послав человека предупредить Шадырвана об измене, сам скрылся в Россию. Получив известие, Шадырван собрался тоже пробраться в страну Ак-Хана (Белого царя), но по дороге был пойман и доставлен в Пекин, где ему отрубили голову.

Узнав, что Амыр-Санаа скрылся в Россию, китайское правительство отправило посольство к Белому царю с требованием выдать бунтовщика, но посольству отказали, сказав, что никто ничего не знает об Амыр-Санаа. Был распущен слух, что Амыр-Санаа утонул в какой-то большой реке на севере, туда отправились китайские послы, чтобы проверить, но им ничего не удалось узнать.

Прежде чем попасть в Россию Амыр-Санаа со своим войском пересек Туву. В долине Убсу-Нура была на него засада, чтобы уйти от погони, он ночью заморозил озеро и ушел от преследования. В страну русских Амыр-Санаа ушел через перевал, на котором он поставил деревянное изваяние («ыяш-кожээ») и поклялся вернуться, «когда еще не совсем сгниет деревянное изваяние, когда ледник еще не покроет всю Монгун-Тайгу». Так рассказывали уже в советские времена монгун-тайгинские сказители.

А в изложении сут-хольских стариков срок возвращения Амыр-Санаа указывается иначе: «когда заячьи уши целиком почернеют, когда хвост горностая весь станет черным, когда Хем-Белдир (прим. название местности, где сейчас расположен город Кызыл) превратиться в крупное поселение».

Имя Амыр-Санаа стало символом честности, смелости, верности слову, борьбы за свободу. В 19 веке, после неудавшегося восстания 60 богатырей, в народе стали говорить: рано начали, надо было дождаться Амыр-Санаа, обещавшего вернуться.

Один из видных чиновников с улыбкой рассказал в 1903 году Кону:

«Люди верят, что Амыр-Санаа до сих пор жив. Но этого быть не может. С тех пор прошло уже 300 лет, но его потомки до сих пор живут в России».

И действительно, к Феликсу Кону подходили простые люди и расспрашивали: как долго еще Амыр-Санаа будет жить у русского царя, когда думает возвращаться?

Я не случайно так подробно рассказала об этой легенде, предварительно изучив записи о ней в материалах исследователей. Хотелось понять: кто прав – Александр Саржат-оол с его семилетним образованием или те «умные» дяди, которые упрекали композитора-зека в том, что именно его песня о Амыр-Санаа спровоцировала среди молодежи тот самый майский национальный конфликт девяностого года в поселке Хову-Аксы, после которого потянулись за Саяны машины с русскими… Да, тогда многим было и тревожно, и страшно. Что уж теперь скрывать, основной темой бесед, основным вопросом, задаваемым при встречах, был один: «А вы когда собираетесь уезжать?»

Потихоньку успокоились. Поумнели. В Хову-Аксы и вовсе – совсем спокойно стало. Превратившись в груду заброшенных конструкций и ржавых механизмов, спокойно умер комбинат «Тувакобальт», который покинули все приезжие специалисты. С кончиной комбината лишился перспектив и поселок, прежде бывший красивейшим, уютным местом, где кипела жизнь. Хову-Аксы спокойно угасает – без работы, без перспектив.

Серьезный анализ произошедшего тогда еще предстоит историкам – в качестве извлечения урока из ошибок. Пока же до серьезного анализа событий тринадцатилетней давности они еще не дозрели. Я понимаю наших историков: гораздо проще и спокойней писать ученые труды о давным-давно прошедших временах, чем делать выводы из новейшей истории. Спокойней для ученой карьеры. Но не для истории…

В одном я убедилась: легендарный Амыр-Санаа к тем тревожным событиям никакого отношения не имеет. В памяти народа он остался интернационалистом: не предал своих друзей, которые были представителями разных национальностей. К России относился с доверием и уважением – именно туда отправился искать защиты и убежища. И не ошибся – Россия не выдала его на жестокую казнь богдыхану. В легенде нет никакого намека на враждебность к стране «Белого царя» – России. Напротив, убежденность простого народа в том, что Амыр-Санаа вернется, показывает: люди были уверены – там их герою не сделали ничего плохого, не предали и не обманули.

Вовсе не к войне между людьми призывает и саржат-ооловская песня, которую специалисты относят к жанру социального рока. Она зовет задуматься о том, куда мы идем. Зовет возродить то доброе, что было у народа. Есть там такие слова:

«Весь скот мы безжалостно истребили и съели,
Исчезают наши аржааны…
Народ мой, ты должен возродиться,
Сохранив лучшие свои традиции».

А обращение к легендарному герою – это обращение к памяти народа:

Приди, сильный человек,
Возвратись Амыр-Санаа,
Посмотри, что творится с твоим народом!»

Что ж делать, если только в старинном сказании можно найти образ сильного, честного и смелого человека, к которому можно обратиться за помощью. К этому легендарному образу, за неимением аналога в реальной жизни, и обращается Саржат-оол.

– Знаете, я, когда освободился, в любую дверь готов был стучать, просить… Опять воровать, угонять скот не хотел. И сам больной – туберкулез с детства. В колонии лечили, но…

Вышел на свободу – к кому обратиться? Власти сами друг с другом дерутся… Трудно. Я, конечно, и там радио слушал, газеты читал. Но когда освободился, долго много чему удивлялся…

Вот, например, политики: когда надо – они религиозными станут. А верующий и религиозный – это совсем разные вещи. Или, например, кандидаты: один на выборах побеждает, другой проигрывает. А потом они судятся друг с другом. Выясняется, что были какие-то нарушения. Но эти суды уже бесполезны: кто первый в победители пролез, тот в них и останется. Что скажут сверху, то и будет.

Люди часто сами не понимают, куда идут. И некоторые политики, начальники не знают, куда сами идут и куда народ ведут. А если слепой слепого поведет – оба упадут в яму. Поводырь-то должен быть зрячим. А куда они нас ведут?

Безработица – это больше всего меня удивило. На работу с такими судимостями устроиться невозможно. Раньше, как освободишься, сразу работу давали, следили даже, чтоб устроился, работал. А сейчас никому ничего не нужно. И ты никому не нужен…

Это ощущение непривычности окружающего мира, неуверенности человека, долгое время прожившего в замкнутом пространстве зоны, казалось, преследовало Саржат-оола на протяжении всего фестиваля. Он и на сцену выходил как-то осторожно, и петь начинал не очень уверенно, словно опасаясь: поймут ли его, нужен ли он со своими песнями им, прожившим совсем другую, отличную от его жизнь? Поймут ли его?

Поняли. И поддержали. И зрители, и музыканты. Удивительно символичным оказался эпизод, произошедший во время концерта в чаданском Доме культуры. Неожиданно, именно во время выступления «Амыр-Санаа», погас свет, отключились микрофоны, усиливавшие тихий, с хрипотцой голос Саржат-оола. Из полной темноты одинокий фонарик высветил растерянное лицо Александра. И тут прозвучал голос: «Пой, Амыр-Санаа, мы тебе подпоем». И он запел – песню «Кошки-мышки» – о друзьях, о детстве и промчавшейся молодости:

«Годы мои пролетели,
Словно с горы на лыжах,
Мчалась моя молодость, похожая на болезнь.
Когда вспоминаю, болит моя душа».

Простой, очень лирической и запоминающейся была мелодия этой песни. И с каждым ее словом все больше становилось на сцене исполнителей. К голосам и гитарам «Амыр-Санаа» присоединились гитары и голоса музыкантов из других групп. Знающие тувинский, подхватывали слова, не знающие – мелодию. И зал тоже – и аплодировал, и пел. Фонарик выхватывал из темноты то одно, то другое одухотворенное, счастливое лицо. И в самом центре – лицо Саржат-оола, просиявшее вдруг такой открытой, такой счастливой улыбкой!

«Мы, превратившись в кошек-мышек,
Без устали гонялись друг за другом.
Выросшие в радости и играх,
Где вы, мои друзья?»

Его друзья были с ним в этот миг на этой сцене. Его поняли. Ему поверили. И он был искренне счастлив.

– Почему бы вам не воспользоваться законом об авторском праве? Ведь ваши песни поют по всей Туве, в том чисале и со сцены. При этом даже зачастую не знают или просто не называют имя автора. А авторское право могло бы кормить и вас, и вашу семью, – предложила я Саржат-оолу, когда жюри фестиваля вручило ему диплом победителя в номинации «Лучший композитор».

Он недоуменно глянул на меня:

– Я таких законов не знаю. И песнями никогда не кормился. Это песни духовно кормили меня. Они, песни, сильно поддерживали меня там.

Даже врагу я не хочу желать такой молодости, такой жизни, какая была у меня. Вся эта жизнь – в моих песнях. Упасть, потом заново встать, снова упасть, бороться за себя…

Терпение – самое главное. И любовь. Любовь к людям, к народу. А без любви – ничего не получиться.

Что поделаешь, человек должен пройти и такую жизнь. Пройти и что-то оставить после себя. Так что, пускай поют!

Он поднимает на меня глаза и улыбается.

Фото Татьяны Немковойы

г. Чадан – Кызыл

Надежда Антуфьева