“ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ, КАК МЕНЯ СУДИЛИ...”

(Окончание. Начало в №43)

С тувинцами у меня сложились интересные отношения. В отряде было около сорока человек, две трети – тувинцы. И соседями по первым нарам были старики из далекой тайги. С ними мы находили общий язык, хотя они едва знали русский, а я совершенно не знал тувинского. Это ведь совсем не сложно, когда люди относятся друг к другу с почтением. А к старшим надо относиться с почтением – это правило всех религий, всех культур и всех народов – на все времена. Я пытался их расспрашивать: откуда они, из какого района. Об одном я узнал, что он – шаман. Я постарался с ним подружиться и даже как-то увлек в укромный закуток, поближе к Енисею, где не было видно ни офицеров, ни часовых, и просил его сотворить «что-то шаманское», разложить камешки и погадать на них, например. Но он отказал: то ли не понял меня, то ли сделал вид, что не понял, не решившись довериться.

В Кызыле я впервые услышал горловое пение, о котором прежде понятия не имел. И уже тогда оно меня заинтересовало. Увы, большинство из прибывших «из-за Саян» сразу же выключали радиоприемник, когда местное радио транслировало горловое пение, предпочитая слушать советские шлягеры. А я слушал с интересом. Меня поразило, что не только по радио, в качестве образцов древнего фольклора, передают это национальное пение, но и рядом со мной и старики, и молодые поют хоомей.

Тогда я это увидел, но еще не мог осмыслить, осознать. Уже позже, спустя многие годы, понял: человеку нужно переживать уютность мира, самодостаточность, и, наконец, надо уметь время от времени снимать стресс. Для кого-то это алкоголь и наркотики – но это фальшивый путь и удовольствие, имеющее короткую волну действия. А есть другой путь – через музыку, культуру, удовольствие от которых имеет длинную волну и полезное «последействие», а не разрушающее похмелье. Надо просто сменить короткую волну, убивающую нас, на длинную волну культуры.

Каждый ведь живет в мире вибраций. И очень важно – какие из них мы в себя впускаем. Музыка «Алисы», например, или хард-рока – это откровенно грязная вибрация. А хоомей – вибрация целебная, тысячелетиями отработанный способ гармонизации психики и обретения радости.

Побывав на фестивале «Устуу-Хурээ – 2003» в Чадане, я наглядно убедился, сколь мощным психотерапевтическим потенциалом обладает хоомей. Не зря ведь «Радио России» стало информационным спонсором фестиваля, и наше сотрудничество с оргкомитетом «Устуу-Хурээ», с тувинскими музыкантами будет продолжаться и дальше.

КАК МАРКУС КОПАЛ ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

– На фестивале вас сразу же загрузили почетной работой, включив в состав жюри, как журналиста, почетного гостя и серьезного помощника, продвигающего идеи фестиваля и тувинскую музыку в Москве. Интересно, а какой была ваша первая работа в Туве?

 – Я начал с рытья подземного хода, который вел от офицерской дежурки в карцер. Провинившегося обычно вызывали в эту комнату, проводили дознание и определяли наказание в карцере (прим.: на официальном языке исправительно-трудового учреждения это называлось «благозвучной» аббревиатурой ШИЗО – штрафной изолятор). Потом конвоир вел его в это спецпространство с жутким холодным казематом. Кто-то додумался, что удобнее всего водить в карцер именно под землей. И вот при сорокоградусном морозе я имел удовольствие копать тувинскую землю.

(Улыбается). Это было мое «первое углубление» в Туву. И я вижу в этом глубокий смысл.

Я встретил тут как раз описанную Солженициным гулаговскую картину: даются совершенно нерациональные задачи. Ну почему не копать летом, когда земля теплая? Зачем копать при морозе в сорок градусов! Мы в день могли осилить только небольшой участочек – от силы в четверть кубометра. Земля на берегу Енисея оказалась даже не «землей», а сложной смесью из камней и песка.

Ночью костровые жгли костры, грели землю, а утром выходили мы с ломами и лопатами и пытались хоть что-то расковырять. Единственное благо: никто из офицеров нас не мучил, в отличие от сталинского ГУЛАГА, никаких норм выработки не назначали, это было бы просто безумием.

Однажды я спустился с ломом в родное подземелье и тупо колол эти камни. На голове у меня была драная серая шапка-ушанка. И вдруг почувствовал: в ушанку и в спину летит град камней! Оборачиваюсь, вижу: стоят сверху несколько человек и со злорадством забрасывают меня камнями. Кричат: «Ах ты, сволочь антисоветская! Диссидент!» Я быстро среагировал: «Вы – стукачи?! Откуда такие слова знаете? Вас в офицерке накачали?» И понес на них гневные слова (напомню, соблюдая цензурную речь). Сразу – их нет. Больше подобного не повторялось.

– Выкопали вы, наконец-то, этот подземный ход?

 – Конечно! После нас, тоже на мороз, пришла другая бригада: сделала каркас из досок, залила пол бетоном, установила двери, решетки. Все серьезно было сделано, много народа трудилось над «проектом века». Мне, правда, не довелось по этому ходу пройти.

Потом я таскал опилки в паре с молодым тувинцем. Мне, не взирая на высшее образование, доверили это важное дело, требующее лишь тупого упорства и силы. С пилорамы мы переносили горы опилок в огромную яму, где круглосуточно сжигался этот драгоценный материал. С точки зрения современной экономики все это чудовищно: великолепную древесину мы ежедневно сжигали, отравляя воздух вокруг. Этакая апокалипсическая картина: я с тувинскими напарниками, которые постоянно менялись, таскаем в горящий ад носилки за носилками... И поскольку все это было на сорокаградусном морозе, мы регулярно бегали греться. Работали без конфликтов, друг с другом всегда ладили.

Потом меня отправили работать в баню – убирать помывочное помещение. Я был рад, честно говоря, потому что там стояла печка, у которой можно было греться и вдыхать аромат огня и таежного леса.

Оглядевшись, решил проявить инициативу: заикнулся было о том, чтобы навести «цивилизацию» – обить стены и бетонный пол предбанника деревом. Но мне популярно объяснили: да, древесины у нас много, да, есть мастера, которые за день это помещение могут превратить в прекрасную сауну, какой нет и в Москве. Но вы сюда не на курорт приехали, и мы этого не позволим! Все, разговор закончен. Так и не удалось мне обустроить эту баню.

А потом мне сделали предложение, над которым, прежде, чем принять его, я долго думал. Начальство решило направить меня в столовую, сделать хлеборезом. С точки зрения благополучия и сытости это было роскошное предложение: хлеб всегда здесь был самой твердой валютой. Но я не мог не оглядываться на свою репутацию среди зеков, так как считалось, что на такую должность в награду назначают лишь тех, кто уже прославился тем, что настрочил кучу доносов, кто слывет стукачом. Я терзался: что делать? И даже провел переговоры с уголовными авторитетами, исподволь наводя справки: а как они к этому относятся? И пошел в хлеборезку только после того, как понял – меня стукачем не считают и не будут презирать за назначение на хлебное место.

Сам же я просился или отправить меня на лесоповал на Тоджу, в тайгу, или же в библиотеку. Полагал, что моя квалификация позволяет не только таскать опилки, топить баню и резать хлеб, но и навести порядок в местной библиотеке, где книги валялись в беспорядке, не были классифицированы, все было перепутано. Однако, именно этот пост мне так и не доверили, но в любую свободную минуту я бежал в библиотеку, сама обстановка которой была мне всегда близка. Конечно, там было много совершенно дурацкой литературы о том, как надо вести себя и перевоспитываться, но были и хорошие книги.

В «Матросской тишине», где я провел полгода под следствием, была роскошная библиотека – с каталогами. Каждую неделю в камеры приходили разносчики с новыми предложениями, говорили, какие книги освободились, спрашивали, что хотели почитать: философское, русскую классику, английское, польское, французское?

Я считал, что и в колонийской библиотеке можно навести такой же порядок, да и заинтересовать людей чтением. Но мне ни разу, даже на месяц, не было доверено столь полезная реальная деятельность. Я тогда обижался на это, понимая, конечно, что все-таки «библиотека – дело идеологическое».

Спустя почти два десятилетия Сергей Маркус вновь прошел по местам «трудовой славы». Перед встречей с осужденными в клубе мы побывали в бане. Как раз было помывочное время, и Сергей присел у той самой жарко натопленной печки, что доставляла ему когда-то блаженные минуты тепла. Зашли и в хлеборезку. Работающие в столовой бывшего коллегу встретили душевно. По просьбе Маркуса принесли шленку (миску), он посидел с ней за столом, вспомная прежние времена. В хлеборезке предложили отрезать пайку хлеба, но Сергей отказался: «Пайка – дело святое. Не хочу никого пайки лишить».

Кстати, суточные нормы выдачи хлеба остались прежними. Крупно выписаны они над разделочным столом в хлеборезке: работающим – 625 граммов, неработающим – 500, санчасть – 490, ШИЗО – 480 граммов. А вот качество хлеба улучшилось, что приятно порадовало бывшего хлебореза, теперь не хлеб второго сорта привозят в зону из Кызыла, а пекут свой – в своей пекарне.

Изменился и облик жилых помещений: на стенах портреты Далай-ламы XIV, у кого-то над кроватями – православные или буддийские иконки. Каждый теперь в зоне имеет правои молиться как хочет, и веровать. Помогло бы только... Раз в неделю приходит лама. Для православной службы оборудуют небольшое специальное помещение – как бы маленькую церковь: делают царские врата, престол – все, как положено.

А вот в библиотеке изменений к лучшему не произошло. Так и не попал в зону ни один специалист библиотечного дела, который упорядочил бы книжное хозяйство. Да и особо каталогизировать нечего: книжный фонд богаче и разнообразнее не стал, многое из старого уже утрачено, а новых поступлений нет. Нынешний библиотекарь Ооржак рассказывает: мало литературы на тувинском языке, а одна из самых востребованных книг – «Унесенные ветром».

Любопытно, что и среди осужденных Маркус встретил человека, который его помнит: «Я в 1986 году сюда первый раз попал, вас уже не застал – освободились, но о вас слышал. И про радиопередачи слышал».

...Интересно все-таки получается в жизни: даже в мрачной обстановке несвободы люди ведут себя совершенно по-разному. Одни еще более морально деградируют, скатываясь все ниже и ниже. Другие даже за колючей проволокой ищут возможности для развития и духовного роста: читают, думают, мыслят, учатся и познают новое, находя даже здесь близких по духу людей.

Мой любимый герой «Встреч в Центре Азии» Георгий Черников, ветеран тувинской сцены, Заслуженный артист Республики Тыва первый серьезный актерский опыт получил когда-то в сталинских лагерях. А Сергей Маркус – организатор и редактор религиозных передач (а также инициатор создания передачи для осужденных и их семей на «Радио России», которая получила название «Облака» – по известной песне Александра Галича) начинал радиокарьеру в кызыльской колонии.

ТАМ, ЗА РЕКОЙ, БЫЛА СВОБОДА...

 – Сергей Владимирович, это сейчас для осужденных выпускаются специальные, российского масштаба, газеты, радио и телепередачи, а тогда, в середине восьмидесятых, появление спецпередачи для зеков было своеобразной сенсацией.

 – Такой сенсацией, что я ожидал: в первую же ночь после первой радиопрограммы проснусь, завернутым в одеяло и побитым. Это ведь понималось как «проявление дружбы с властями». Значит ты – против нас? А мне удалось выстроить отношения так: да, я делаю радио с офицерами, но не против вас – а для вас!

Инициатором создания самой программы был Евгений Владимирович Антуфьев, один из немногих людей в погонах, среди тех, с кем пришлось столкнуться, кто не имитировал деятельность, а действительно серьезно старался заниматься тем, что называлось воспитательной работой. Он вкладывал в нее сердце. Он пытался понять человека, увидеть в нем не «зека со статьей и сроком», а именно человека, достучаться до него.

Вся территория была радиофицирована – внутрилагерная сеть была доступна во дворах, в жилой зоне, на производстве, в каждой комнате. Избежать этого радиосигнала не мог никто. И вдруг вместо гавканья из офицерской: «Осужденный Монгуш... твою мать... в дежурку!»,– сами ребята выступают, какой-то живой разговор идет, с человеческими интонациями и возникает нормальная среда общения...

 Оборудование, правда, было примитивнейшее: вечно что-то заедало, шипело, выходило из строя. Евгений Владимирович даже из дома магнитофон приносил!

 – Да, я хорошо помню, как он постоянно забирал у меня магнитофон, специально привезенный для журналистской работы из зарубежной турпоездки. Магнитофон был максимально маленьким и удобным из всех возможных в то время – размером в небольшую книжку. Такого в Кызыле ни у кого из журналистов не было, и я постоянно беспокоилась: как бы его не сломали там «на правом берегу».

 Я даже сама как-то в радиопередаче выступала: читала идеологически выдержанную и душевную лекцию о преимуществах социалистического образа жизни над капиталистическим. Той записи не сохранилось, а вот несколько кассет-беседы с осужденными, заготовки для передач у меня хранятся.

 – Да, Евгений Владимирович подолгу беседовал с ребятами, записывал их рассказы, многие из которых он потом поэтически осмысливал в стихах. Вершиной же его педагогических успехов было, когда он находил парня, соглашавшегося выступить на радио и рассказать о том, как сюда попал, почему решил встать на путь исправления.

Помню, когда началось наше вещание, подходит ко мне такой вот крутой русский уголовник – из Красноярска – я даже удивился. Весь в наколках, на шарнирах: «Серега, слушай, я тоже хочу по радио выступать. Мне позарез надо на УДО (условно-досрочное освобождение)».

Не знаю, что им двигало. Может быть, он действительно хотел измениться. В определенном возрасте, устав от блатной романтики, многие по-настоящему «завязывают». Начинается возрастной кризис, и человек задумывается: «Зачем? Почему я здесь?». Мучают вопросы: куда он потратил данную ему жизнь, на что? Чтобы за решеткой выпендриваться с блатными штучками перед молодняком?

Евгений Владимирович это понимал и пытался таким людям помочь. Он был редактором нашего радио, а я – ведущим и корреспондентом. Была, к примеру, рубрика о законодательстве. С одной стороны этот предмет кажется скучным, но с другой стороны, как же он необходим – иметь доступ к практической юридической информации! Тогда я читал документы, чтобы помочь правильно написать жалобу, письмо, кассацию, знать свои права, обязанности. Представлялся строго по протоколу: «Здравствуйте, у микрофона – осужденный восьмого отряда Маркус Сергей Владимирович»...

 Но высшим пилотажем было то, когда Евгению Владимировичу удавалось найти и пригласить на передачу человека с того берега – того, кто освободился и живет уже нормальной человеческой жизнью. Бывший зек рассказывал свою историю: как попал сюда, как освободился, чем сейчас занимается. И этот человеческое свидетельство о простой нормальной жизни воспринималось в сто раз лучше казенных лозунгов вроде избитого: «На свободу – с чистой совестью».

– Человек «с того берега»... Именно поэтому вы и назвали радиопередачу – «Берег»?

– Да, долго искали название, музыкальную заставку, работая уже как поэты. Мы с Евгением Владимировичем осознали, что находимся в по-своему романтическом месте: колония – на правом берегу Енисея, а на другом, левом берегу – Кызыл, который каждый вечер зажигался огнями и выглядел потрясающим видением!

 Это уникально: не каждая зона находится напротив города, тем более, напротив столицы, на берегу реки. С одной стороны – Енисей, а с другой – над нами возвышалась гора, где на вершине белыми камнями было выложено слово «Ленин». Зек, подняв голову, в любой момент мог видеть эту надпись, и она давила, как символ власти, которая посадила его сюда. И, конечно, никаких симпатий к человеку с таким именем не было. А симпатия возникала, когда ты отворачивался от горы и видел через реку другой, свободный, берег – волшебный город с переливающимися огнями. Какие-то недостижимые для тех, кто находится на левом берегу, хрустальные огни...

КЛИЧКА – ПАРОМЩИК

 – Когда я потом оказался в реальном Кызыле, то увидел, что реальность была далека от идеала. Но оттуда, с правого берега, он смотрелся волшебным городом чудесной жизни, которой у нас не было. Там были женщины, дети, там была свобода! И я понимал, почему все замирали, когда слышали Аллу Пугачеву, ее песню «Паромщик».

Помните, там есть слова: «Соединяет берега седой паромщик»?

– Очень хорошо помню.

Разлук так много на земле 
И разных судеб. 
Надежду дарит на заре 
Паромщик людям. 
То берег левый впереди, 
То берег правый...

 – Сам образ переправы, тема смены жизни были очень «нашими». Назвав радиопередачу «Берег» и сделав постоянно звучавшей заставкой песню «Паромщик», мы выстроили поэтически многозначный образ и постоянно его обыгрывали в беседах, интервью: ребята, надо на тот берег, а почему ты на этом берегу оказался? Так я в результате получил кличку «Паромщик».

– Хорошая кличка. Паромщик... Очень символичная.

– Знаете, человеку свойственно задумываться: для чего он на этой земле? Может быть, уже тогда я стал понимать то, что четко осознаю сегодня: моя задача в том, чтобы по мере сил соединять людей, показывать их глубинное единство, выполняя исцеляющую и миротворческую работу. На «Радио России» я продолжаю делать именно это.

И еще, уже тогда, в Кызыле, я стал понимать, как много значит хорошая истинная музыка, песня в жизни человека.

Помню, как весь лагерь замирал, когда по всесоюзному радио шла передача Виктора Татарского «Встреча с песней» – он ведь и сейчас у нас на «Радио России» работает.

С РАДИО ЗОНЫ – НА «РАДИО РОССИИ»

 – А как вы попали на «Радио России»?

– С 1986 года, сразу после освобождения, я работал каменщиком, а затем белокаменщиком на реставрации подмосковных церквей и усадеб – так я возобновил свою первую профессию, полученную после средней школы. И тогда вовсе не было уверенности, что смогу вернуться к работе в сфере идеологии. Но помог мой старый товарищ Яков Кротов, позвал в научные сотрудники музея в Звенигороде. Были попытки заниматься бизнесом в народившемся тогда кооперативном движении, но, оказалось, это не моё.

На государственное «Радио России» – вести религиозные программы – меня пригласили его организаторы в 1990 году. Тогдашний главный комсомольский идеолог Москвы Игорь Дёмин знал меня по выступлениям на диспутах, которые он устраивал, чтобы лучше узнать немарксистскую молодежь – он и увидел во мне будущего радиоспикера по вопросам веры. А потом Патриарх Алексий Второй подписал такую бумагу: «Благословляю Сергея Маркуса на создание православной программы, а также передач, информирующих о других религиях, на государственном «Радио России».

Дьякон Андрей Кураев был тогда пресс-секретарем у Патриарха и организовал ту важнейшую для меня встречу, которая длилась полтора часа. Представьте себе, как изменилась наша страна – впервые появилась возможность представить на государственном уровне, на государственном радио все религии, и Патриарх сразу согласился, что надо не только о православии говорить в эфире, но и о других религиях. Когда приглашали в столь необычное дело (а его создавала группа людей, ушедших из молодежной редакции «Юности»), меня спросили:

– Ты – за демократию?

– Да, за демократию. 

– Будешь о религии рассказывать на нашем радио?

– Хорошо. Только я не люблю цензуру. Раз демократия, дайте мне полную свободу.

– Даем тебе свободу.

Я счастлив, что участвовал в создании нового радио новой страны.

Сергей Давыдов, наш тогдашний директор, был очень интересный человек. Он – из саратовских комсомольцев, но уже нового, перестроечного, призыва. Круглыми глазами смотрел он на персонажей, приглашенных к эфиру: религиозные деятели, зеки, философы, деятели культуры в свободном полете – все те, кого раньше преследовали... И глядя на этого нового директора нового радио, который никого и ничего не запрещал, убедился: да, перемены происходят. Я стал делать первые свободные религиозные программы: с колокольным звоном, песнопениями, Библиями-подарками для слушателей. Это был праздник души. Первая передача вышла 13 декабря 1990 года – на третий день вещания «Радио России». Я стал вести православную передачу «Верую», одновременно организуя встречи в эфире – с католиками, протестантами, мусульманами, буддистами...

И это ощущение – праздника души, свободы – сохранилось у меня до сих пор и возникает каждый раз, когда я выхожу в эфир. К радио у меня еще с кызыльского времени особое отношение. Слушая его, каждый работает мозгами. Через телевидение, через телекартинки людей легко зомбировать. А радио, где очень важно именно слово – это для души и сотворчества.

КАК ЗЕК МАРКУС УСТАНАВЛИВАЛ КОНТАКТ С ГОРБАЧЕВЫМ

– Согласна с вами. Я тоже люблю именно радиопрограммы – за их душевность. Но что касается опыта, то я помню, тогда у вас был не только радио, но и телеопыт. Вы были первым и единственным зеком тувинской зоны, выступление которого продемонстрировали на всю страну. Можно сказать, в 1986 году «прославили родную колонию».

 – Это был тяжелый шаг. Но, когда приходишь к новым убеждениям и чувствуешь потребность измениться, надо его делать. Готовя телезаявление о перемене моей позиции по отношению к государству, я понимал, что не все меня поймут, что потеряю многих друзей, привычный круг общения в Москве. И, действительно, когда я вышел на свободу, одни говорили, что я с ума сошел, другие, что меня наркотиками КГБ накачало: «Смотрите, как он выглядел по телевизору»! Третьи сразу записали меня в «агента, завербованного КГБ». А потом нашли и еще более изощренную аргументацию: «Ему вторым сроком пригрозили, а у него четверо детей»...

На самом деле – это была моя инициатива, и начало ее положили раздумья в библиотеке, куда, хоть пост библиотекаря мне так и не доверили, я бежал при любой возможности. У меня тогда был воистину голод на философское чтение, и среди разных нечитаемых книг о том, как надо себя вести и перевоспитываться, я раскопал три философские книги. Каким-то чудом среди них оказался том «Перспективы человека» профессора Ивана Тимофеевича Фролова, возглавлявшего тогда Институт философии. Меня особенно заинтересовала его новаторская в то время мысль о том, что ценные наработки христианства, других религий, надо использовать, находясь с ними в диалоге. Это была откровенная модернизация марксизма накануне перестройки.

 Я читал тогда множество газет и журналов. Просто удивляюсь: сейчас, зарабатывая гораздо больше, не могу позволить себе такие подписки, как тогда, в колонии, где выписывал кучу газет и журналов. А у меня еще какие-то деньги оставались и на ларек (прим.: деньги, которые осужденные зарабатывали, посредством безналичного расчета можно было потратить на приобретение дополнительного питания).

Анализируя прочитанное, я увидел: пришедший в 1985 году к власти Горбачев говорит небывалые для советского лидера вещи – чуть ли не фразами из Фролова. И я понял, что этот человек не просто так во власть пришел – в его действиях есть глубокая философская проработка.

С этими людьми можно вести диалог – почему же я должен оставаться в матрице религиозного диссиденства, тем более, что увидел: это неправильно именно с позиций Библии. Увидел, что государство стало модернизироваться и в этом надо участвовать. Я хотел работать с этим государством и найти новую роль для верующего человека в обновляющемся обществе.

Я не отрекался от своих религиозных убеждений, а, поняв, что противостояние государству, которое тогда поддерживалось диссиденством, не может быть «религиозным», обосновал это Евангелием и Новым Заветом. Я говорил о том, что христианин не может конфликтовать с государством и публично продекларировал это для того, чтобы другие не попадали в те же ловушки, что и я.

Я заявил, что был осужден за антигосударственную деятельность. А ведь на следствии не признавал этого, твердя, что занимаюсь только религией, а политикой не занимаюсь. Лукавил, конечно – я был полон глубокой внутренней антипатии к советской власти.

Решение о трансляции моего обращения принималось довольно долго. Евгений Владимирович куда-то передавал мои заявления, что-то согласовывал, куда-то звонил. Очевидно – в Москву, на довольно высокий уровень.

– Я видела то выступление: его показали вечером, после программы «Время». Текста, конечно, уже не вспомню, но хорошо помню какое-то напряжение, скованность. Какой-то безликий фон, вы за столом в костюме явно с чужого плеча...

– Телевидение сработало еще по-брежневски. Хотя, возможно, это были и не телевизионщики, а штатные операторы КГБ. Ночью, полусонного, меня привезли из зоны в какой-то зал в Кызыле, одели в чей-то костюм, сделали несколько дублей, велев читать строго по написанному мною и заранее проверенному тексту. Как Брежнев сидел остолбеневший и по бумажке читал, так и всех остальных заставляли.

Хотя я предлагал: давайте буду говорить свободно, своим языком, в собственной одежде: в робе, чтоб была видна и надпись на груди– восьмой отряд. Пусть будут кадры из зоны, я открою Библию, процитирую ее – так будет убедительно. Нет, не разрешили: вот еще, будем на центральном телевидении показывать, как ты с Библией по зоне гуляешь... У нас так не принято.

Я прочитал весь текст, но его, оказывается, сократили при трансляции на СССР, а полный, как объяснили, дали при показе за границу. Им важно было внешнеполитические цели отыграть.

После выступления меня спросили: «Почему не пишешь прошения о помиловании»? А зачем? Мне оставалось всего восемь месяцев до конца срока. Из-за этого я буду закрывать для себя возможность в случае более серьезного эксцесса обратиться с прошением о помиловании, которое только один раз в жизни дается?! Это меня научили, когда я по этапу шел: помилование – только когда тебя к «вышке» приговорят или когда 15 лет дадут, и сидеть уже невмоготу. Даже тюремная элита на самый последний случай откладывает помиловку. Вот вы сказали: «От тюрьмы и сумы – не зарекайся», а я бы еще сказал: «И от второго срока».

На свободе я оказался только после небыстрой бюрократической процедуры, через которую проходят все, подлежащие УДО – условно-досрочному освобождению. Меня вызывали на комиссию, Евгений Владимирович за меня ходатайствовал, говорил о том, что со мной проведена работа....

Честно говоря, хоть и тяжело было, но я удовлетворен, что выдержал эту паузу и вышел на свободу только за несколько месяцев до окончания срока, чтобы потом никто не сказал, что меня купили.

Тяжело сидеть за решеткой, тяжело. Не надо здесь каких-то иллюзий. Но я сказал четко Евгению Владимировичу, что шаг свой сделал не для того, чтобы поскорей выйти из зоны.

– А, может быть, в таком случае стоило и досидеть эти месяцы – из принципа?

– Нет, это было бы неправильным по отношению к Горбачеву. Что же, я буду его тогда подводить? Что бы тогда ему сказали зарубежные партнеры и оппоненты, отслеживающие правовую ситуацию в СССР?

Я потом в 1992 году побывал в Англии, в том самом центре на окраине Оксфорда, откуда Запад следил за соблюдением религиозных свобод в СССР, вернее, за их отсутствием. Англиканский священник Майкл Бурдо, основной эксперт по этому вопросу, давал рекомендации демократическим правительствам, как себя вести по отношению к СССР. Едет, допустим, какой-то премьер-министр в Москву, а ему на стол кладут список: «Спросите у Брежнева, Горбачева, почему у них такой-то сидит»? Скорей всего, я тоже был в этом списке. И борцы за свободу веры могли сказать: «Что это такое? Горбачев, с одной стороны, «довел» человека в Кызыле до того, что он такое серьезное заявление сделал, поверив его политике, а человек этот еще отбывает полный срок»?

 Вышел я на свободу 27 апреля 1986 года. Помню, как переходил Енисей – с правого берега на левый – через мост, и как чудовищно устали мышцы. Отвык! В первые дни после освобождения давит неожиданно огромная нагрузка на ноги и на психику, связанная с передвижением в пространстве.

Страшно тяжелыми стали казаться великолепные, недавно выданные кирзовые сапоги, которые мне очень нравились. Сначала, когда приходишь в зону, тебе дают всякое старье, а на третий год мне уже новые сапоги выдали. Жалею, что оставил их в Кызыле, а не привез в Москву – на память.

Зато берегу деревянную ложечку в виде ладьи, вырезанную и подаренную на день рождения белорусом-зеком. Храню и две бирочки с надписью «восьмой отряд» и моей фамилией. Реликвия

Знаете, Надежда, сложное это было для меня время, но о нем, как это ни странно покажется, вспоминать не горько и не противно. Благодаря Евгению Владимировичу, с которым мы вроде бы были на разных полюсах: он офицер, я зек, но смогли понять друг друга. Культурный человек тем и интересен, что может понять другого.

Благодаря также Жене Лернеру, товарищу и собеседнику, с которым вели долгие философские разговоры. Благодаря старикам тувинцам, соседям по нарам, которые мудрым сочувствием и молчанием поддерживали меня. Благодаря горловому пению. И «Паромщику», и нашему «Берегу».

И я благодарен Всевышнему за то, что имел этот трудный жизненный опыт в Туве.

Спустя 17 лет Сергей Маркус тоже получил в колонии подарок. Правда, не вещественный – его можно унести с собой только в памяти: тувинские песни и военную «Землянку», исполненную осужденным Чечен-оолом Ондаром.

Сначала встреча земляков по зоне носила более официальный, чем дружеский характер. В клубе колонии, режим которой сменился с «общего» на «строгий», гостя почетно усадили на сцену за стол. Осужденные, естественно, разместились на лавках в зале. Хотя, вроде бы, и «свой человек», здесь же сидел, а ощущение какой-то скованности, напряженной дистанции, конечно, чувствовалось. И только когда Сергей заговорил о музыке, спросил, есть ли в колонии музыканты, зал оживился – быстро привели Чечен-оола с баяном. И когда запел Ондар, прежде работавший в чаданском Доме культуры, словно какая-то разделяющая стена недоверия, если и не рухнула, то дала сильную трещину. И уже живее пошел разговор, и все сфотографировались. И уже стали строить планы, как бы тоже провести свой музыкальный фестиваль.

Песня вновь соединила берега.

Фото:

1. Евгений Антуфьев. Тот самый дом. Рождаются стихи.Середина восьмидесятых годов.

2. Выдающийся христианский просветитель 20 века – протоирей Александр Мень (1935-1990). Был убит 9 сентября 1990 года, когда шел на Воскресную литургию. Преступление до сих пор не раскрыто. На месте гибели в подмосковном поселке Семхоз выстроена часовня.

3. Фото Сергея Маркуса из справки об освобождении. 1986 год.

4. В колонийской столовой. Маркус с нынешним заведующим столовой. На столе – та самая шленка (миска).

5. Бирка осужденного с номером отряда.

6. Кызыльская зона. Осужденные возвращаются в отряд из бани. Сергей Маркусс колонийским баянистом Чечен-оолом Ондаром. Июль 2003 года.

 

Надежда Антуфьева