Он же Гоша, он же Гога, он же Жора, он же Гора…

(Продолжение. Начало в № 15).

Статья 58-Б. Срок – 10 лет лагерей

– Георгий Захарович, а где страшнее было – в фашистском плену или в сталинских лагерях?

– Да вы что! (Мой собеседник недоуменно смотрит на меня). Я король был там! Все знакомые, все свои, как у себя дома.

Спрашивают:

– Кто, откуда? Кого из людей (это значит из воров) знаешь?

– Ну, знаю. Бобыль – с малины в Марьиной роще, Карась, Крыса, Никола Чередов, Василиса.

Василису потом расстреляли, красавец был. А уходя на расстрел, он снял свою рубашку и отдал мне, завещая сшить из нее рубашонку моему будущему сыну. Я потом так и сделал.

Или идет женская колонна мимо, кричишь:

– Люська-Бомба, привет! Надюха, привет!

– Гога, ты?! Привет!

В малолетке когда был, рядом с нами была женская колония, так я с тех пор еще многих знал. (Георгий Захарович очень живо изображает эту мини-сценку в лицах. Так и видишь перед собой не 80-летнего, а молодого, полного сил человека, даже в зековской робе старающегося выглядеть гоголем, не ударить в грязь лицом перед лагерными дамами).

У немцев в течение недели тысячи погибали, доходяги были, даже за едой не поднимались – а зачем? все равно сдыхать… В наших тоже были доходяги, но единицы. Те, которые работать не хотели. Опускались.

А про колымские лагеря я только слышал. Да, оттуда везли доходяг-пилагриков: пилагра – последняя степень, когда уже играешь в ящик – скелеты, обтянутые кожей. Но я туда не попал. Хотя сначала повезли меня на Колыму, доехал до порта Ванино.

– “Я помню тот Ванинский порт”?

– (Радостно) Вы знаете эту песню? (Поет).

Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные, грязные трюмы.

На берег ложился туман,
Ревела стихия морская.
Стоял впереди Магадан,
Столица Колымского края.

А в трюмах сидели зека,
Обнявшись, как родные братья,
И только порой с языка
Срывались лихие проклятья.

Будь проклята ты, Колыма,
Что названа новой планетой,
Сойдешь поневоле с ума,
Возврата оттуда уж нету…

Но мне повезло. Мне сделали флегмону: надрезали ногу ножом и туда ввели керосин – нога распухла.

А я перед этим, в поезде, по дороге, выиграл в карты – ломаные золотые часы и золотой браслет. По-блатному – рыжье. И когда пришел врач, я ему говорю: “Капитан, я чувствую, что ногу мне оттяпают. Может быть, меня можно обратно? А за то, что постараешься…”. И я ему узелочек с рыжьем отдал.

– Взял?

– Взял! И меня отправили не на Колыму, а в Воркуту.

– А нога с керосином под кожей?

– Зажило как на собаке. Начали все, извините, сикать и мне к ноге эту мочу прикладывать. Все прошло.

Попал на пересылку в Печору. Город Печора – это вечный пересыльный пункт. А оттуда уже отправляют в лагеря: Ухтапечлаг, Интлаг, Воркутлаг…

Между Печорой и Интой – Джинтуй – знаменитый, союзного значения штрафняк. Все сливки – по три-четыре побега, по три-четыре судимости. У всех на формуляре – надпись РООП: рецедив, особо опасный преступник.

Все уголовники. И чисто случайно попадали такие, как я – со статьей 58-Б. Ну я туда и загремел. Там каменоломни, пережигали камни, получали известь”.

Пайка, баланда и бугор

“Потом началась стройка на железной дороги Воркута-Халмер-Ю, зеки тянули ветку, чтобы уголь возить с шахт (прим. этой ветки я не нашла ни на одной из железнодорожных карт, видимо, имела она чисто лагерное значение и с распадом сталинской системы оказалась заброшенной, ненужной). Пока я был там, дотянули примерно до 47 километра.

Из лагеря на работу – все на одиннадцатом номере (стучит себя по ногам), ни машин, ничего. А там вечный ветер.

Мне предложили бугром стать – бригадиром, значит. Бригада – 59 рыл, “не беги – догоним”. Пришел я в барак: холодно, грязно, где-то висит лампочка, мухами загаженная. Я зашел, посмотрел… Ну чего-то мне вот захотелось!

В этой бригаде было шесть воров в законе (прим. вор в законе – квалифицированный преступник, занимающийся только кражами, сторого соблюдающий преступные обычаи и традиции)”.

До сих пор Георгий Захарович гордится теми своими первыми организационно-производственными успехами. У них ведь там, в лагере, тоже социалистическое соревнование среди зеков было: такой большой стенд, а на нем внизу – черепаха, а на самом верху – самолет. “Когда я пришел, бригада на черепахе была, а через полгода перебралась на коня!”

Правда, до самолета не взлетели, но на автомобиле прочно задержались.

От этих черепах-самолетов жизнь человеческая зависела, потому что связаны они были с главным – пайкой (или, как ее называли, костылем) хлеба. Пайка-костыль от 400 до 600 граммов в день, от нормы зависела. Пайка и баланда – на сутки. Все эти граммы-пайки Георгий Захарович наизусть и по сей день помнит:

“А если норму перевыполняешь, дают целый килограмм. И премблюдо – премиальное блюдо, выдаваемое за хорошую работу: овсяная крупа, чуть помазанная и поджаренная, по размеру на человека – как два сырка плавленых. Это сверх баланды! Так вот, через два месяца наши уже возле барака баланду доходягам отдавали. А мы принесем два листа премблюды – и на стол!”

Правда, бугру-бригадиру для всего этого тоже покрутиться надо было. Чтоб 59 человек нормально жили и с голодухи не загнулись, всем надо было дать в лапу – и пом. по труду, и коменданту, и повару, и нарядчику, если до нормы бригада чуть не дотягивала. От выигранного в карты отстегивали на эти взятки, от общей пайки, по кругу собирали – у кого что было. А иначе кто же эту норму немерянную всю выполнить сможет.

“Но мы и работали. Как-то ночью будят: “Гора, поднимешь бригаду? Надо срочно два вагона муки выгрузить”. А война – вагоны были на вес золота. Поднялись ребята. Разгрузили”.

В общем, стала Горкина бригада “не беги – догоним” образцово-показательной.

“Вечером в бараке жарко. Ребята раздетые. На столах на белых скатертях – газеты, журналы, шашки, шахматы. Ну, и карты, конечно, это уж неприкосновенная игра. Сидишь – “королю бороду чешешь” – в карты играешь. Кто борется, кто песни поет:

Я живу близ Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток.
Я живу без нужды и без горя –
Строю новый стране городок.

Вот окончится срок приговора,
Я вернуся, Маруся, к тебе.
Сяду в поезд, звеня кандалами,
Прикачу я, красотка, к тебе…”

И хоть песня была вовсе не про печорско-воркутинские лагеря, а про дальневосточные, пели ее во всех лагерях Советского Союза. Вместе с тысячами зеками кочевал лагерный фольклор из лагеря в лагерь огромной системы Главного Управления Лагерей (ГУЛаг). Вся страна – Большой Лагерь.

Целая самодельная сшитая тетрадь, в которую записывал он лагерные, воровские, блатные песни, была у Горы. Но не сохранилась та тетрадка – отобрали при шмоне (обыске) почти в самом конце срока.

Хоть и сраный, а все-таки дворянин!

И политические были в Горкиной бригаде. Тогда, наслушавшись их исповедей, перестал он уважать Сталина.

“Я увидел – сколько невинных людей в лагерях. Умнейших людей!

У меня в бригаде было два “троцкиста”. Один – академик-биолог, а другой – историк. Они у меня дневалили – какие из них работники. Я договорился – их не трогали, на общие работы не водили. Они мыли полы, топили печки.

Я прихожу в барак, они вдвоем встанут, как солдаты, руки по швам. Видели бы их глаза… И сколько они мне ночами пересказывали – за что они… С 37 года… И таких – тысячи!

Сталина я перестал уважать – это точно. Гитлер, страшный человек, Сталину предложил обменяться военнопленными. Сталин отвечает: в Советском Союзе пленных нет – только изменники Родины. И те, которые не сгнили в фашистских лагерях, у Сталина получили самое малое восемь лет, а то десять, а то и вышку”.

Ну об этом в бараке громко не говорили. Только ночью, шепотом и только с тем, кому очень доверяешь…

Однако были и открытые дискуссии. Особенно часто спорил Горка с вором-домушником по кличке Шапка-домиком. Горка его часто подначивал:

– Да, я люблю блатную жизнь, но воровать – противно. Ну что у тебя за жизнь, чем ты гордишься? Человек, может, из последних денег дочке на свадебное платье насобирал, а ты все у него забрал и прогулял-пропил.

Шапка-домиком закипит, заматерится. А Миша Румянцев – был такой авторитетный вор в законе – хитро так на Шапку-домиком подглядывает и вставляет свое веское слово:

– Ну, кореш, чем ответишь? Что это он тебя жизни учит?

А Шапка-домиком и слов не найдет:

– Да он… да он… Дворянин сраный!

А Горка гордо так поглядит и небрежно бросит:

– Хоть и сраный, а все-таки дворянин!

Нечем крыть Шапке-домиком, срезал его Горка. Весь барак – хохочет.

Про Мишу Румянцева – отдельный рассказ:

“Их два родных брата было – севастопольские медвежатники – Мишка и Алешка. Алешка был красивый – Апполон Бельведерский. А Мишка – небольшого росточка, лицо умное-умное, глаза огромные, серьезнейшие. Они строго работали только вдвоем – по кассам, сейфам. Но как чисто ни работай, сколько веревочка не вейся, а срок рано или поздно неизбежен.

Зарезали потом Мишу в лагере суки. Суки – это бывшие воры, которое на лагерное начальство стали работать. Лежал он в больничке, пришли его бывшие друзья и сказали: “Опрокидывайся”, то есть переходи из воров в суки. А он:

– Вором был, вором и умру.

И его в четыре ножа распластали. Свои же. Многие так ушли, не согласились опрокинуться”.

Этот Миша Румянцев, умерший со своим “кодексом чести”, но не предавший своих, как презираемые “суки”, которые за подачки начальства издевались над своим же братом-зеком почище лагерной охры, сыграл свою роль в будущей артистической судьбе Горы Черникова.

Хоть Гора бугром-передовиком и стал, но все равно не лежала у него душа к бригадирству. Другого – сцены – просила артистическая душа. А тут как раз по распоряжению КВЧ (культурно-воспитательной части) приехал на стройку организовывать духовой оркестр старый друг – Саша Жуков, с которым еще в малолетней колонии был. Саша успел музыкальную школу закончить, но участи зека тоже не избежал. Вспомнили, что в детстве Гора оркестром интересовался – даже бегал на репетиции, смотрел, слушал. Ну и предложил Саша ему бросить бригадирство и в оркестр идти.

Гора посоветовался с Румянцевым. Миша посмотрел на него своими умными глазами и сказал: “Это твое дело”. Короче, одобрил: очень уж он уважал Горкин талант и песни, которыми заслушивались зеки.

Начал духовой оркестр репетировать. Гора Черников быстро освоил второй тенор – играл не хуже других, кто с музыкальным образованием. Ездили по лагерям-колоннам вдоль железнодорожной стройки. И в женские колоны ездили.

“От пятисот до тысячи женщин в каждой колонне, – рассказывает Георгий Захарович. – Мы концерт дадим, а потом – танцы. Играем, а они, намаявшиеся на работе, танцуют друг с другом – “шерочки с машерочками”.

Лагерный театр: буквы разные, а срок – один

А через несколько месяцев перевели их всех в другой лагерь – в поселок Абезь. Новая грандиозная стройка века на зековских костях начиналась – новая железная дорога: от ветки Печора-Воркута, через Уральский хребет – до Лабытнанги и Салехарда. И дальше, через вечную мерзлоту – до Норильска. А в Абезе – главное управление этой стройки №501 – “веселой”. (Прим. эта железная дорога так и осталась недостроенной).

Об этой стройке друг Георгия Черникова поэт Лазарь Шерешевский, отбывавший свой срок вместе с ним в тех же лагерях, так писал в 1949 году:

Застлало Заполярье снежной мутью,
Метет пурга, как новая метла,
Сдувая пешеходов с первопутья,
Как смахивают крошки со стола.
Здесь от мороза трескаются горы,
И птицы застывают на лету.
Оленю, – будь он даже самый скорый, –
С пургою совладать невмоготу.
А мы, пришельцы с Запада и Юга,
На Севере не покладаем рук.
Чертою заколдованного круга
Не может стать для нас Полярный круг.
Конвой сжимает ложа трехлинеек,
Доеден хлеб и допита вода,
И стеганые латы телогреек
Напяливают рыцари труда,
Поднявшись не с подушек и матрасов,
А с голых нар, где жерди егозят...
Такого не описывал Некрасов
В своих стихах почти сто лет назад.
Нас как бы нет, – и все же мы – повсюду:
И в насыпях, и в рельсах, и в мостах.
Возносится строительное чудо
На поглощенных тундрою костях.
Текут людей сосчитанных потоки,
Ворота запирают на засов...
О век Двадцатый, век ты мой жестокий!
Где милость к падшим?
Где свободы зов?

И вот при этой стройке, в Абезе, был театр – самый настоящий – на 450 мест. Один из лучших в СССР, с драматическим коллективом, опереттой, хором, оркестром, балетом и кордебалетом. Прекрасный театр, только с одной маленькой особенностью: его звездам, примам и солистам не надо было ничего платить – более чем на 60 процентов творческий состав состоял из заключенных, которых водили в этот театр, за лагерную зону, под конвоем.

Начальнику стройки полковнику Барабанову, страстному театроману, заведшему в лагере свой театр, как раньше в дворянских усадьбах заводили крепостных актеров, было из кого выбирать. В мужском артистическом бараке в зоне – около двухсот человек. Чуть меньше – в женском бараке. Драматические актеры, режиссеры, музыканты, певицы, танцоры, балерины из Ленинградского, Московского, Одесского театров. И все, в основном, по 58 статье – “изменники Родины”, как и Черников.

“Только у меня была 58-Б, а у них – 58-А, – поясняет Георгий Захарович. – “Б” – это у военных, “А” – у гражданских. Буквы разные, а срок – один…”

С какими интеллигентными, культурными людьми свел Гору Черникова лагерный барак! Там, в лагерях, прошел он свои университеты – у лучших педагогов учился. На аккордеоне он учился играть у поляка Раковского, аристократа, окончившего с золотым листом Варшавскую консерваторию по классу органа.

Любовь к стихам, к русской классике прививал ему Лазарь Шерешевский, в последствии – член Союза писателей СССР, а тогда – такой же зек со статьей 58-Б, загремевший в лагеря прямо с передовой – из гвардейской минометной части, обслуживающей знаменитые “Катюши”. В 17 лет ушел он на фронт, а в 18 – уже попал в подвал контрразведки, а потом – в тюрьму и лагерь. За неосторожные стихотворные строки попал, по доносу, как в тридцать восьмом его отец. Лазарь-Лазарек, как называл его Жора, постоянно подсовывал ему книжки, заставлял читать: “Ты же говоришь очень неграмотно, жаргон употребляешь – вот, читай!” И клал перед ним пушкинскую “Капитанскую дочку”. И Жора слушался, читал. И помог ему Пушкин с Лазарьком вместе! “Он оказался прав, я все-таки научился немножко грамотнее говорить”, – улыбается Георгий Захарович, продолжая свой образный, безукоризненный в смысле правильности речи рассказ.

А еще подарил Лазарек ему самый дорогой подарок – толстый, энциклопедической величины сборник сочинений Александра Пушкина. На 29-летие подарил, с надписью:

“Дорогому товарищу Жоре Черникову – в день его рождения. Пусть эта книга поможет тебе лучше понять, сколько есть в жизни хорошего и красивого. Шерешевский. 5 мая 1950 года”.

Пушкинская “Полтава”, выученная Жорой по подарку Лазаря, пользовалась на лагерных концертах особым успехом.

Эта книга, как самая ценная реликвия, до сих пор хранится у Георгия Захаровича. Сберег-сохранил он ее через все тюрьмы, пересылки, ссылку. После всего пережитого нашел он и Лазаря-Лазарька. Нашел через 40 лет… Но об этом – отдельный рассказ, чуть позже.

В джазе – только зеки

Зимой сорок шестого года прошел по лагерю слух, что будут в театре свой, лагерный джаз заводить, и идет уже к ним с этапом сам знаменитый Бинкин.

“Зиновий Юрьевич Бинкин, – рассказывает Георгий Захарович, – кровный друг Исаака Дунаевского. Домами дружили. Он был солистом Государственного оркестра Союза СССР. Солист на трубе. Коренной москвич. Окончил консерваторию, композиторские курсы.

Они ехали во время войны с гастролей вместе с Дунаевским, и Бинкин, в компании дело было, сказал, что наши танки – фанерные. Донесли. И дали ему за это пять лет.

И вот зимой приходит этап. Впереди – видный такой человек. А на нем – шапка с пятилетнего ребенка, к ней веревочки от подштаников пришиты, телогрейка разорванная. Штаны ватные, короткие, чуть ниже колен. А дальше ноги тряпками обмотаны – все проиграли с него воры в Печоре.

У уголовников ведь так: пришел этап, заходит какой-нибудь профессор.

– О, фраера! (прим. на уголовном жаргоне – интеллигенты). А костюмчик-то тебе жмет. Снимай-ка, вот тебе другая одежонка. А вместо ботиночек боты возьми – мозоли не натрешь.

Так и раздевали. А потом эти вещи делили и на них в карты играли. Так и Бинкина раздели.

Этап пришел – сразу в баню. Вещи – в прожарку-вошебойку, а самих – мыться. А баня такая: в предбаннике в бочке – жидкое мыло, банщик палочкой мыло на голову, шайку в руки, кому достанется, и в баню. А там – теснота, грязь. Снова: быстро-быстро из бани. Вещи, еще теплые, из прожарки – на себя. Какое там мытье…”

Жора договорился Бинкина отдельно вымыть. Один измученный музыкант мылся в бане, не веря своему счастью. А потом еще и белье белое, и штаны с телогрейкой новые выдали. А за общим столом ему отдельно миску принесли. Вроде, как у всех – каша. Да внизу, под кашей – мясо! Говорят: “Гога прислал”.

Измученный пересылками и этапами, наглыми уголовниками, Зиновий Юрьевич словно в рай попал. В лагерном, конечно, понимании рая. “Кого мне благодарить?” – спрашивает. Так и познакомились.

Но благодарность благодарностью, а артистом “по знакомству” не станешь. И Жора по ночам, когда все укладывались на нары, шел в умывальную. А там – холодина, чтобы утром умыться, сосульки надо с рукомойников сбивать. Раздевался по пояс и – по толстым брезентовым мешкам с песком бил по два-три часа палочками. Дробь отрабатывал: решено было блеснуть на первом концерте джаза выходным маршем Дунаевского из кинофильма “Цирк”. А ударника – не было. Вот и сказали ему: “Учись”. А в марше этом на ударника – главная нагрузка: четыре такта по четыре четверти – сплошная дробь.

Одолел он дробь. И инструменты ударные сам, в лагерных условиях, до ума довел. Видя такое упорство, взял его Бинкин в джаз.

А через год прибыл в Абезь настоящий ударник – из Харькова. Георгий Захарович рассказывает:

“У парня – пять лет сроку. Он – даже со своей профессиональной установкой, ему мама привезла ее. И он – с образованием, настоящий музыкант. И вот когда он все это выдал на сцене, я просто убежал, спрятался – понял, что не мне с ним тягаться… Нашел меня Лазарь Шерешевский и говорит: “Отказал ему Бинкин, сказал, что оставляет своего прежнего ударника”. И вот за это я Зиновию Юрьевичу до сих пор благодарен.

Вы знаете (Георгий Захарович смеется), когда я, уже в Туве, сказал музыкантам симфонического оркестра, что почти пять лет играл у Бинкина, они не поверили. Говорят: “Георгий Захарович, мы вас очень уважаем, но не надо заливать! Вы хоть представляете, кто такой Бинкин?” “Да уж, представляю,” – говорю и на следующий день принес им программки – только тогда поверили”.

У Бинкина в джазе Георгий и ударником был, и в сценках участвовал, и пел, и танцевал – его “цыганочка” всегда шла на “ура” – хорошо помнились детские уроки заменившей ему мать цыганки Грани. И, как настоящий балерун, у балетного станка работал – все позиции балетные изучил.

На концерте все в смокингах, белоснежных рубашках, а после концерта – снова зековский ватник. Давали концерты и в самом абезьском театре – для вольных, и для “охры” – военизированной охраны, и для зеков – вдоль всей трассы по колоннам ездили.

Особенно запомнился Георгию один из концертов – в Салехарде. Зал-клуб битком набит. Впереди сидит начальство лагерное, потом бугры-бригадиры, а в задних рядах, кто стоя, кто сидя на полу, – остальные зеки.

И вот тогда спел Жора впервые новую песню – о солдате, вернувшемся с войны без правой руки:

Парень с девушкой гулял
В роще над рекою.
Парень девушку обнял
Левою рукою.

“Извините вы меня”, –
Она парню шепчет. –
“Обнимите вы меня
Правой, да покрепче”.

“Чем богат я, тем и рад,
Дело ведь такое,
Защищал я Ленинград
Правою рукою…”

Время – послевоенное. После Победы потоком хлынули в советские лагеря военнопленные, выжившие в фашистских лагерях. И вот сидят в зале фронтовики – только одни в телогрейках – их “изменниками” записали, а другие при погонах – их охранять-стеречь записанных в “изменники” поставили.

Допел Жора песню. Притих весь зал. И вдруг выскакивает на сцену человек с одной рукой – начальник режима Салехардинских лагерей. Обнимает певца и совсем не начальственным, особым каким-то голосом говорит: “Еще раз… пожалуйста”.

И пока снова звучала песня, забыли сидящие в зале, что они разделены на бесправных “зеков” и всемогущую “охру”. И вновь почувствовали себя единым целым – народом, победившим фашизм… Это потом, после концерта, снова будет лагерный барак и шмон и обращение “гражданин начальник” (советским словом “товарищ” зекам обращаться к начальству запрещалось). А пока пел Жора Черников, все они были фронтовыми товарищами…

Дело привычное: сижу в карцере, песни пою

Расстался Жора Черников со своими товарищами по зековскому театру неожиданно. За год до окончания срока в два часа ночи подняли его и под усиленным конвоем повезли в строну Воркуты. Почему, зачем? Ни спрашивать, ни отвечать не полагалось. Приехали в лагерь.

“Я как увидел – там вся Украина – полицаи, старосты, – вспоминает Георгий Захарович. – Господи, куда же меня заволокло! И сразу меня на работу – в шахту. А на следующий день я отказался на работу выходить. Вызывает меня капитан КГБ:

– Почему на работу не пошел?

– Я отмолотил больше восьми лет ни за что, ни про что. Мне говорили люди – время придет, может, разберутся. Мне осталось 11 месяцев. Я к этим, к кому меня отправили, никакого отношения не имею. Они людей расстреливали. Они сознательно на это шли. Я с ними вместе отказываюсь быть.

Знаете, вот сейчас я уже больше понимаю, и некоторым из тех, кто попал за “сотрудничество” я сочувствую. Дети стоят рядом, а ему говорят: “Будешь старостой?” У нас спектакль был такой: до него один не согласился старостой быть – всю семью на его глазах расстреляли: и его пятерых детей тут же расстреляют, если скажет: “Нет”. Как быть? Одно дело – самого расстреляют, а другое – детей…

Так отказался я на работу с полицаями выходить. Ах, так? Значит – в карцер! А в карцер – это 300 граммов хлеба и кружка воды в день. Холодно, никаких нар, ничего, только каменные стены и каменный пол.

Ну что ж, дело привычное. Сижу, песни пою. А охранники за дверью слушают. Им же скучно. А потом откроют потихоньку дверь и сунут мне свой кусок хлеба – за песни, хоть им бы за это и влетело, если бы узнали”.

Ну и допелся Жора – вызвали его из карцера к начальнику культурно-воспитательной части. Начальник КВЧ – женщина, лейтенант госбезопасности: “Вы ведь из театра? У нас скоро – концерт. Мы вас берем. Идите в барак. Завтра репетиция”.

Так Жору снова в артисты записали и одновременно в культурно-воспитательной части привилегированную работу дали – письма разносить. Тут, конечно, не только его артистические таланты роль сыграли, но и то, что был он мужчина видный, интересный, да еще и с характером, который никакие зоны и карцеры сломать не могли. Дело прошлое, полвека прошло, и Георгий Захарович счел, что теперь уже можно признаться – ничем не скомпрометирует он женщину, да и жива ли она сейчас, ведь была она на пять лет старше его. Правда имени все равно не называет – из деликатности.

Что же случилось? “А случилась любовь”, – Георгий Захарович именно так и выражается, именно “случилась любовь”. Увлечений и поклонниц у него за прожитые годы (и даже в лагерях) было множество: любил он женщин, и они любили его. Но этот случай – особенный, ведь он – зек с 58 статьей, а она – лейтенант КГБ. “Если бы открылось, ей могли бы три года за это дать, а мне – штрафняк до скончания веков”, – рассказывает Георгий Захарович.

Но ничего не открылось, однако и в этом лагере не удалось спокойно дождаться конца отмеренного ему срока. За два месяца до окончания срока, снова – ночью вызывают, снова – с вещами и в вагон – в Воркутинскую тюрьму.

И погнали его этапом из одной пересыльной тюрьмы в другую. За полтора месяца – семь тюрем, все дальше на восток: Воркутинская, Печорская, Кировская, Котласская, Свердловская, Новосибирская, Красноярская...

(окончание в следующем номере)

Надежда АНТУФЬЕВА